Источник: otrok-ua.ru
Кто такой интеллигент в современном мире? Есть ли какая-то особая миссия интеллигенции или это не более чем горделивый самообман, поза? Каково служение интеллигенции, его специфика? Как трансформировалась интеллигенция за последние десятилетия? На эти и другие вопросы отвечает писатель, литературный критик, телеведущий, автор ряда телевизионных проектов («Фабрики памяти: библиотеки мира», «Отдел», «Жара» и др.) Александр Николаевич Архангельский.
— Как бы Вы определили значение понятия «интеллигенция»? Каковы ее отличительные черты? Возможно, есть какая-то типология интеллигентов?
— Интеллигенция — это вынужденно образовавшееся сословие. В России не произошло рождение жизнеспособных партий — и в результате появился слой людей, которые, с одной стороны, занимаются профессионально умственной деятельностью, с другой стороны, ощущают свою особую общественную, а иногда и политическую миссию. Это иногда принимало пародийные формы. В позднесоветское время всерьез обсуждали вопрос: «Может ли крестьянин считаться интеллигентом?» — как будто «интеллигент» — это какой-то специальный пропуск в Царствие Небесное.
Но факт остается фактом: отечественная интеллигенция была, в какой-то степени есть. У нее много отрицательных черт, хотя не уверен, что больше, нежели у всех остальных сословий. Поэтому, когда ругают интеллигенцию, я с этим соглашаюсь, но возникает встречный вопрос: «А критики остальных сословий не будет?».
— Корректно ли ставить знак тождества между интеллигенцией и интеллектуалами?
— Интеллектуалы — это скорее западное понятие, именно потому что там сформировались институты, освобождающие человека или группу людей от необходимости брать на себя слишком много. В силу этого интеллектуал может отвечать только за знание, в меньшей степени — за мораль. Хотя мы знаем, что лучшие западные интеллектуалы в конце концов тоже начинают заниматься тем, чем занимается отечественная интеллигенция: навязывать обществу, политикам мораль как точку отсчета, не обязательно религиозную. Даже более того, как правило, не религиозную. Здесь речь идет не о смысле жизни, спасении — речь о том, что любое действие, общественное изменение, институт должны оцениваться не только утилитарно, с точки зрения выгоды и прямой пользы, но и с позиции этики: насколько это честно, насколько способствует человеческому развитию.
Один из ярких примеров таких западных интеллектуалов — недавно почивший Умберто Эко, который был скорее агностиком, католиков не жаловал и они ему часто платили тем же. Однако именно он написал эссе «14 признаков фашизма», которое задает этическую систему координат для итальянского и, возможно, не только итальянского общества.
Повторяюсь, в среде западных интеллектуалов больше рационального, меньше гордыни и стремления учить, грозя пальчиком, но некоторые обязанности, предписанные отечественному интеллигенту, предписаны и западному интеллектуалу.
— С. С. Аверинцев обозначал задачу интеллигента как борьбу «за возможно большую степень свободы своей мысли от своих собственных личных и групповых предубеждений, травм, аффектов, не говоря уже о социальном заказе». А как бы вы могли определить задачи интеллигенции? Насколько уместны всякие разговоры о какой-то особой миссии интеллигенции?
— Я предпочел бы, чтобы никакой интеллигенции вовсе не было — а было бы нормальное распределение ролей: за духовность отвечает церковь, интеллектуалы отвечают за критическое мышление. Между ними нередко возникала бы дискуссия и спор: церковникам иногда может быть свойственна заносчивость, критически мыслящим интеллектуалам — отсутствие чувства перспективы. В споре они взаимообогащали бы друг друга, при этом помогая друг другу оставаться самими собой. Но у нас иная ситуация. И что делать в нынешней ситуации? «Выписаться» из этого сословия в какое-то иное? Допустим, я очень хочу покинуть пределы интеллигенции — куда мне записаться? В чиновники? Бизнесмены? Некуда записываться.
Поэтому задачу можно было бы обозначить как спокойный критицизм, интеллектуальная честность, осознание того, что нет ничего, что не подвергалось бы творческому сомнению. Не скепсису, не отрицанию, а именно творческому сомнению. Что это значит?
Творческое сомнение предполагает, что мы сомневаемся в своих формулировках, сомневаемся, что наше знание предмета соответствует самому предмету. Мы не в предмете сомневаемся, а в языке его описания, своих представлениях, тем самым мотивируя самих себя двигаться вперед. Если бы этого не было, то мир давно бы «сполз» в архаику, в прошлое, но он продолжает двигаться. Поэтому интеллигенция должна привносить в общество трезвый критицизм, не предполагающий тотального скепсиса.
— Почему интеллектуалы теряют свое влияние (негативное или позитивное) в современном мире? Например, если еще относительно недавно исследования Рут Бенедикт могли реально повлиять на ход внешней политики США в Японии, то сегодня голос интеллектуала вряд ли способен изменить ход истории. Тот же Умберто Эко с горечью вспоминал, как подписал вместе с Аланом Бадью и ведущими европейскими интеллектуалами петицию за мир в Сирии, которая по факту явилась не более, чем декларацией, фикцией, не способной реально прекратить военные действия на сирийской земле…
— Мне кажется, все обстоит как раз наоборот: никогда в обозримом прошлом интеллектуал не имел такого влияния, какое он имел начиная со второй половины XX века и имеет до сих пор. До этого интеллектуал мог давать совет властителю, мог разговаривать с себе подобными, но никогда не мог повлиять на общество вокруг себя. Образ башни из слоновой кости ведь возник не случайно: только там мысль глубокая, хоть как-то автономная от сиюминутных интересов, могла существовать, развиваться. А в какой-то момент вдруг образовалась «атмосфера», «воздух», среда, которая позволила интеллектуалам выйти из «башни из слоновой кости».
И Умберто Эко был как раз одним из тех, кто так поступил. До него интеллектуал, профессор должен был заниматься своим узким предметом и не лезть в современную культуру.
Когда в 1980 году вышел роман «Имя розы», многие словно стыдились того, что он им нравится, искали некое оправдание «измене» академизму: Ю. М. Лотман говорил, что это не роман, а продолжение научных исследований Эко, облаченное в специальную художественную форму. Да ничего подобного. Это был роман, завлекательное произведение. И то, что было невозможно «до», вдруг стало возможно «после». А сейчас опять стало невозможным, потому как эта форма ушла, и надо искать другие формы.
А снижение влияния интеллектуалов на политику в России, Украине, на Западе обусловлено разными причинами. Да и почему интеллектуал должен влиять на политику?! Интеллектуал должен влиять на людей. Политик не обязан слушать интеллектуалов — он должен слушать своих избирателей. А вот влиять на сознание людей, которые потом пойдут на выборы, — прямая обязанность интеллектуала. Не давать инструкции, за кого голосовать, не вовлекаться в предвыборную агитацию, а именно влиять на сознание, на представления о жизни, на картину мира. И не в предвыборный цикл, а всегда.
Не бывает никаких вечных форм интеллектуальной работы на благо общества. Поэтому не думаю, что влияние интеллигенции прекратилось.
— Насколько сегодня актуально мнение отца Сергия Булгакова относительно интеллигенции, изложенное в работе «Героизм подвижничества»?
— Если честно, я вообще не склонен думать, что хоть какая-то работа, написанная в прошлом и не касающаяся самых общих вопросов, может быть актуальна сегодня. Она может быть важна лишь как свидетельство опыта глубокой мысли. Мы можем наслаждаться этой мыслью, расширять свой горизонт, но мы не можем использовать эту мысль для того, чтобы описать самих себя и найти решения на те задачи, которые стоят перед нами. Тем более что подобные тексты устаревают гораздо быстрее, чем, например, произведения художественной литературы. Каждый день мы должны просыпаться, чтобы делать свою собственную работу, не перекладывая ответственность на наших предшественников. Предшественники могут нас дисциплинировать. Но никакой великий человек из прошлого не сможет за тебя ответить на вопросы твоего сегодняшнего дня.
— В Вашем проекте «Жара» Т. М. Горичева, анализируя феномен Сайгона, рассматривает феномен советской интеллигенции через понятие Другого. В «Сайгоне» удивительным образом переплетался мир интеллектуалов, богемы с миром «других», «иных», не «советских» людей: уголовников, моряков дальнего плавания и пр. Эта инаковость осознавалась самими интеллектуалами того времени, оттого был связан с ней своеобразный культ поэтизированной шизофрении как «инаковости», отмеченный Т. М. Горичевой. Сходная поэтизация безумия была характерна и для богемы Серебряного века. В современном же мире интеллигенции все отчетливее прослеживается тоска по трезвомыслию. Когда начался это процесс смены ориентиров, как вы думаете?
— Могу рассказать лишь о своем собственном опыте. Я начал задумываться над тем, что мир не так плоско устроен, как нас учили в школе, на рубеже 70-80-х годов. Проходил я и через какие-то оккультные вещи, поиск мистических откровений. Хотя уже тогда мне было важно, чтобы мысль моя была ясна, чтобы мои взаимоотношения с миром строились не на иллюзиях, а на трезвом осознании себя. И поэтому естественно, что все брожения закончились на встрече с христианством — религией скоропостижного спасения, как кто-то замечательно сказал.
Наркотиков в моем кругу не употребляли, шизофрению не поэтизировали, с хиппи мы не общались. Возможно, склонность к трезвомыслию уберегла нас от одного из самых опасных соблазнов церковной жизни 80-90-х годов — от общения с «младостарцами», от поисков тех, кто взял бы на себя труд управления твоей собственной волей. Я не имею в виду тех, кто ездил действительно к ответственным духовным руководителям таким, как отец Иоанн Крестьянкин, старец Таврион. Лжестарцы, «младостарцы» «пачками» отправляли девочек в монастыри, хотя эти барышни были настроены на семьи, рождение детей. Сколько судеб было таким образом поломано?! Но слава Тебе, Господи, что была и та часть поколения, которая получила противоядие хотя бы от этого надеждой на трезвомыслие.
Да и времена «Сайгона» были более мрачными: не было уверенности, вынырнешь ли ты, будет ли впереди что-то иное или нет. У нас эта надежда уже была.
— Были ли какие-то принципиально отличные черты между поколениями интеллигенции «оттепели», «застоя», «перестройки»?
— Нет. С. С. Аверинцев как-то назвал отца Александра Меня «миссионером дикого племени советской интеллигенции». Вот как были таким «племенем», таким и остались, но живым, искренним, устремленным в будущее, честным. Я — часть этих «дикарей», поэтому имею право так говорить. Остальное — детали. Конечно, шестидесятники появились как «дух из бутылки», прибитой к берегу: внутри этой бутылки не было никакой надежды, а вдруг — свобода, потеря страха, надежда, что мир можно изменить. А тут еще НТР, полет Гагарина в космос. Это же было не просто преодолением земного тяготения — Гагарин стал новым символом СССР, символической заменой Сталину. Не случайно же лишь после полета Гагарина 12 апреля 1961 года Хрущев решается вынести Сталина из мавзолея — тот же 1961 год, решение утверждено XXII съездом КПСС 30 октября.
Когда шестидесятники начали свой путь в истории, Сталин уже успел перебить рационально мыслящую часть поколения и их предшественников — это все процессы 1948-53-го годов, когда, в отличие от 1930-х годов, в первую очередь истребляли тех, кто способен обобщать и анализировать. Семьсот тысяч человек было репрессировано в этот период. Это прежде всего ученые, люди, системно мыслившие. В этих условиях сформировалось бессистемное, искреннее, веселое поколение, которое, словно пена из бутылки, вылилось на волю.
В 1964 году произошла отставка Хрущева, в 1968 году — танки в Праге, затем — 1972 год, когда разгромили некоторые «непослушные» академические институты. Это период глубокого разочарования. Вдруг внезапный второй шанс для шестидесятников в эпоху перестройки. И выясняется, к глубокому сожалению, что с 1968 года по 1985 год многие умники сидели на кухнях, сетовали на то, как им не дают работать, цензура свирепствует. И не развивались. Потому перестройка была растрачена сначала на проговаривание того, что Ленин и «настоящие» большевики «были искренними» — виновным в осквернении прекрасной идеи был Сталин.
Потом возникли сомнения и относительно этих «ребят». Пока эта вся болтовня шла, было упущено время, отпущенное на интеллектуальную подготовку исторических перемен. Началось то, что началось. Трагическое поколение. Великое в искусстве — трагическое в социальной сфере. А когда выходили на арену истории семидесятники, то у них иллюзий было мало: это было скептическое поколение. На почве скепсиса начинал созревать и цинизм. И я не знаю, что хуже: быть глуповатым, искренним человеком надежды или скептиком, доходящим порой до цинизма. Но это не только вина этих людей — все это было обусловлено теми испытаниями, которые выпали на их долю.
— Современная интеллигенция все также по организации напоминает нечто вроде федотовского «ордена» (и корректна ли вообще такая метафора?) или нынешний ее формат принципиально отличается?
— Трудно сказать. Да, у советской интеллигенции было такое самоощущение. Советский интеллигент ощущал свою принадлежность к сословию как к некоему рыцарскому ордену или к масонской ложе. Сегодня это больше не «орден». У интеллигенции есть повышенное чувство моральной ответственности при включенности в общую жизнь — единственное, что осталось от интеллигентской традиции и, надеюсь, на 100 % никогда не исчезнет. Но появился у интеллигенции нового поколения вопрос, которым не задавались интеллигенты советские: «За счет чего мы будем менять мир?». Советский интеллигент говорил: «Надо так». А за счет чего и кто это будет делать — это было не важно. Надо. И точка. Возникновение подобного вопроса у современных интеллигентов — добрый знак.
— В советской истории прослеживалось уникальное явление: интеллигенция нередко брала на себя функцию христианской миссии. Ученые-гуманитарии, люди искусства становились теми сталкерами, которые единственные в условиях официального гонения на церковь и могли провести к миру христианства. Так, опосредованно, через лекции С. С. Аверинцева, фильмы А. А. Тарковского, музыку Бориса Гребенщикова и пр. люди нередко приходили к Богу. Насколько сегодня интеллигент может играть роль миссионера и первого катехизатора и надо ли это?
— Я полагаю, поскольку сегодня достаточное количества храмов, в отличие от советского времени, катехизаторами должны выступать священники. Интеллигенты должны заниматься работой, которая им «по плечу». Но сегодня есть и примеры талантливого синтеза высокого интеллектуализма и адаптации христианских догматов к интеллигентскому сознанию, например, в творчестве О. А. Седаковой. Есть и самые разные священники, умеющие разговаривать с широкой аудиторией: от отца Алексия Уминского до многих других пастырей. Но, повторюсь, катехизация — дело священнического сословия.
— Часто говорят об особой уязвимости именно интеллигентского сословия. Эдвард Саид даже считал «фундаментальную незащищенность» — принципиальной характеристикой интеллигенции. Так ли это?
— Вот моя мама была простой машинисткой — разве она не была беззащитна? А любой человек тонкой душевной организации, вне зависимости от того, крестьянин ли он, чернорабочий, нищий, разве не уязвим? Миллионер? Я встречал нервных и тонко чувствующих миллионеров. Любой человек беззащитен.
Мы к Богу во взрослом состоянии не пришли бы, если бы были защищены. Мы все абсолютно беззащитны и стремимся в материнское лоно Церкви, к Богу потому, что беззащитны. Стоим перед самым серьезным вопросом — вопросом спасения. Если смерть пресекает наш путь, то все, что делали, становится бессмысленным.
Так как душа человеческая протестует против этой бессмыслицы, человек начинает духовно искать. Не всегда находит. Этот поиск превращается в путь его развития. Это важнее всего. Никто на Страшном суде не спросит, были вы интеллигентом или нет. «Как жили?» — спросят. «Во что верили? Что сделали для обиженных и убогих?» — спросят. А был ты интеллигентом, интеллектуалом или кем-то еще — не спросят.
— На ваш взгляд, каковы самые опасные последствия лени интеллекта?
— Как у любой лени — ожирение.