Источник: Блог автора
Инокиня Марфа (Валль) из русских немцев, родилась в Казахстане. Репатриировалась с родителями в Германию в 10 лет. Окончила в Людвигсбурге факультет математики. Заняла второе место в чемпионате Германии по бальным танцам. В 16 первый раз попала в церковь, в 21 крестилась, в 26 ушла в монастырь. В 28 стала директором школы для палестинских девочек.
Меня поставили на место директора, когда мне было 28 лет. У меня есть педагогическое образование, но к директорству я не была готова. Три первых месяца рыдала ночью в подушку, поскольку в школе понимала каждое третье слово — плохо знала английский и совершенно не знала арабского. Ощущала себя капитаном корабля, плывущего в неизвестном направлении.
Один монах дал мудрый совет: «Ничего в первый год не менять». Мне хватило ума ему последовать. После первого года наблюдения и изучения языка дело пошло.
В 28 лет ты еще самоуверенный, думаешь, что знаешь всё, поэтому в первые годы своего директорства вела себя очень самоуверенно и даже необоснованно нагло.
Я же знала как лучше – так и делала.
Министерство образования в то время в частные школы зачастило с проверками. Выяснилось, что они ожидают одно, а в школе происходит совсем другое. Но я-то была уверена, что всё делаю правильно. Противостояние началось уже тогда. Позиции я свои самоуверенно отстаивала. Помогло ещё то, что само министерство образования Палестины — мужской мир, патриархальный уклад. Все седовласые, самоуверенные, умные мужчины в возрасте, которые давно отвыкли, чтобы им перечили женщины.
Появляюсь я и рушу все каноны:
Во-первых женщина, во-вторых христианка, в третьих монашка, в четвертых молодая, в пятых любое предложение воспринимаю в штыки.
А они уже отвыкли аргументировать. У них есть волшебное слово — kanun — «закон». Я же лезла в бой: обоснуйте, где написано, кто издал этот закон и на каком основании. Они терялись на первых порах, это помогало. За мной закрепилась слава, что если я на каком-то совещании, то лучше говорить обтекаемо, а то придерётся. Не скажу, что это добавляет радости в жизни, но вижу, что война того стоит. Теперь, когда нас вызывают на совещания в министерство, все директора затихают и ждут моей реакции. Реагировать на что, есть всегда, а мне в каком-то смысле «нечего терять»: я иностранка, чужая, у меня нет собственной семьи и «ничего своего».
— А бывают угрозы?
— Да.
Три года назад министерство начало требовать финансовые отчеты. Интересовали их не столько расходы школ, сколько доходы: откуда деньги, сколько и как мы их получаем. Церкви освобождены от налогов в Палестине, как и в Израиле. Все школы сначала отказались что-то предоставлять. Но потом пошли угрозы.
У каждой школы есть арабский директор. Давили в основном на них: всем им напомнили, что у них есть семьи и слушаться надо министерство образования. У нас тоже есть арабский директор, но школа записана на арабскую сестру в монастыре. Монастырь у нас (храм св. Марии Магдалины на Елеонской горе в Иерусалиме — И. S.) на израильской территории, школа по другую сторону стены, угрожать некому. Но мы получили факс, что если не предоставим нужный отчет, нас закроют. Я решила, пусть попробуют, у нас есть родители, которые ценят школу и хотят, чтобы их дети учились именно в ней. В конечном итоге, ситуацию — не ведая того — спас Медведев.
Дело было так: мы познакомились с Женей Сандро, внуком Евгения Максимовича Примакова, во время его работы журналистом в Израиле. Женя один из первых взял интервью у нашей матушки Елизаветы (игумения монастыря Марии Магдалины) и первый, кто снял сюжет о нашей школе. Вернувшись в Россию, годами спустя, Женя создал Русскую гуманитарную миссию: и вот уже три года подряд к нам приезжают преподаватели русского как иностранного из России. Более того, трудами именно Русской гуманитарной миссии был создан учебник русского языка для арабских детей. Привоз учебника приурочили к визиту Медведева в Палестину.
Сделали всё торжественно: В Русский культурный центр в Иерихоне должен был приехать Медведев. Его сопровождал Махмуд Аббас, президент Палестины. Строгий протокол — два директора школы (я и директор школы в Вифлееме), два учителя русского языка, два ученика — наша девочка и их мальчик. Я решила воспользоваться ситуацией и, несмотря на инструктаж, решила сказать, что принять учебники не могу, поскольку нашу школу закрывают.
Мне то что: лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай.
Настроилась воинственно, понимая, что это единственный шанс. А в дверях столкнулась нос к носу с министром образования, который тоже прибыл на эту встречу. Мы глянули друг на друга, он понял, что попался: расхлёбывать при любом раскладе придётся ему. Мы вошли в комнату, меня представили министру. Я сказала, что мы уже знакомы заочно. Отведя меня в сторону, он спросил, что я хочу. Я озвучила проблему, сказав, что мы можем решить её сейчас, либо вы потом будете её решать с президентом Палестины. Он спросил, почему я не выполняю требование министерства. Я в ответ: «Почему я должна отчитываться перед вами за деньги, которые не вы мне даёте? Дайте деньги и я отчитаюсь до последней бумажки».
В конечном итоге, компромисс был найден: я должна была предоставить сведения, сколько детей в каждом классе и какова плата на каждого ученика. Информацией о количестве учеников в школе и в классах министерство образования и так владеет. Соответствующие списки мы сдаем в министерство в начале каждого учебного года. А оплата школьного обучения — открытая информация, её можно спросить у любого родителя. Слава Богу, компромисс до сих пор работает.
— Как складываются отношения между ученицами? Я слышал историю, что как-то крестили двух мусульманок?
— Да, это была инициатива наших интернатских девочек, которые решили крестить своих подружек. Я не знаю, что с ними сейчас. Одна ушла из школы через год, а другая через два года. Одна переехала в Иерусалим, другая в Иорданию. Так что мы (пока?) не знаем, как то «крещение» обернулось или еще обернется в их жизни, это уже в руках Божьих. Вообще, девочки вырастают у нас открытыми, не боятся задавать вопросы и задают их не только о религии.
100% выпускниц поступают в университеты.
Каждый год 11 класс готовит дебаты на разные злободневные темы. Темы рассматриваются с разных сторон, с религиозной тоже. В первую очередь, всё обсуждается в учительской. Очень радует, что сейчас учителя не боятся никаких тем и вопросов. Для многих из мусульманских преподавателей было открытием узнать, что ценности у нас похожи.
Например, одна из тем была «Генно-модифицированные продукты». Речь шла о том, что вмешательство человека в любые сферы, как только он теряет связь с Богом, начинает приносить больше зла, чем добра. Когда обо всем этом говоришь, мусульмане удивляются, начинают нас лучше понимать, уважительно относиться. Это касается и христиан. Многие из них на Святой земле пренебрежительно относятся к мусульманам, не хотят знать, во что они верят, что их волнует. На самом деле, у нас есть общая база, от которой мы можем оттолкнуться и найти взаимопонимание. Это помогает и в работе школы. Учителя перестали бояться сложных вопросов, дискуссий, начинают объединять классы и приглашать родителей.
— Бывало когда-нибудь желание всё бросить?
— Регулярно.
Регулярное ощущение, что ты Дон Кихот и борешься с ветряными мельницами.
Более того, что все твои потуги бессмысленны и никому не нужны. Любые изменения в этом обществе требуют времени, тем паче кардинальные… Люди все-таки очень консервативны. Даже если все всем объяснил, всё все поняли и, главное, согласились, то это не значит, что завтра не придется начинать всё сначала.
С другой стороны, наше дело сеять, а растит все равно Господь.
Что, когда и кто будет пожинать – нам неведомо.
Не надо думать, что я посеял, и тут же что-то вырастет, я успею снять урожай и им насладиться. Вот ещё один повод учиться монашескому смирению, и говорить себе, что наше дело — сеять, даже, если это не приносит никаких плодов.
— Можно ли опоздать с покаянием?
— Можно.
Конечно, Господь нас всех любит и старается спасти. Возможно, Он даст такой подзатыльник, что тебя прошибёт молнией осознания и ты сразу все поймёшь. Те, кто старается вести осмысленную духовную жизнь, из личного опыта знают, что, чем чаще ты исповедуешься, чем серьёзнее ты к этому готовишься, тем легче «выгребать помойную яму». Но всё не так просто. Ты выгребаешь слой за слоем, слой за слоем. Чем чаще ты этим занимаешься, тем больше тебе открывается, тем лучше ты понимаешь взаимосвязь, тем лучше ты можешь над собой работать. Покаянию тоже нужно учиться. Исповедуешься, например, какому-нибудь очень опытному священнику или прозорливому монаху, который тебе задаёт нужный вопрос, и тебя прорывает на этой исповеди. Но даже после таких моментов расслабились — и понеслась душа, да не в том направлении.
Господь долготерпелив и многомилостив, пытается каждого из нас спасти. Но в какой-то момент мы можем так огрубеть, что пропустим все шансы.
В духовной жизни нет остановки: ты движешься либо в одну сторону, либо в другую.
Если ты не движешься к Богу, то тебя отбрасывает назад настолько, что потом приходится встать на карачки и ползти, разбивая всё в кровь.
В Евангелие есть притча про зёрна, которые попадают в разную землю. В моей жизни был эпизод в греческом монастыре, куда я собиралась уходить, где духовником был духовное чадо Паисия Святогорца. По отношению ко мне проявилась его прозорливость. Он сказал мне некоторые вещи, которые я позднее поняла.
— Например?
— А вот это я не расскажу.
В первый раз в православную церковь я попала на Пасхальное богослужение. Мне было 16. Это была моя встреча с Богом. Сразу в ту ночь и в той церкви, не понимая ни слова из того, что происходит вокруг меня, я решила или скорее поняла, что если буду креститься, то это будет здесь. Жутко испугалась такой своей уверенности. Знала, что семья, мягко говоря, не будет рада моему выбору. Крестилась в 21, в 26 ушла в монастырь.
Для меня самым большим страхом было то, что моя вера «обречённая»: что я — то зерно, которое попадет на каменную почву, что моя вера не сможет прорасти в глубину, что в какой-то момент меня снесёт. У меня в характере есть склонность к крайностям.
Я умею сжигать мосты, а потом разворачиваться на 180 градусов и кидаться в другую сторону.
Я боюсь, что можно опоздать с покаянием, очутиться в самой глуши и просто не найти дорогу обратно вовремя. Надо хвататься за ризу Господа: «Только не отпускай меня!».
— Чего вам не хватает в жизни?
— Времени. Дико не хватает времени. Но думаю, даже если бы в сутках было 36 часов, то и их бы не хватало.
— Как справляетесь?
— Никак.
Смиряюсь. Время — понятие растяжимое, и очень важно сознавать, что ты не просто идёшь с Божьим временем, а стыкуешься правильно. По своим человеческим меркам ты планируешь одно и хочешь сделать одно и видишь, как это сделать. А потом жизнь вносит свои коррективы. Тут главное зацепиться за Божье.
— О чём чаще всего думаете в жизни?
— Поскольку у меня дети, то даже при монастыре они занимают бóльшую часть мыслей. В монашеском плане это «марфинский» удел. Как при постриге мне сказал владыка Марк — имя обязывает. Я очень смутилась этим именем, горько рыдала, очень сложно было его принять.
Буквально на следующий день после пострига пошла к владыке на исповедь: «Владыко, что за имя такое?» «Это программа», — ответил он. Утешил, называется. Я думаю, что за программа такая, бегать, что ли придётся? Так и оказалось, бегать приходится. Очень много мыслей и переживаний, как в своей жизни совместить «марфинскую» озабоченность делами и призвание к жертвенному служению Богу.
— Удаётся?
— Волнами.
В последнее время опять часто думаю, как не погрязнуть в суете будничных (и не только) забот. Какие бы прекрасные планы ты не составлял, как бы четко не пытался спланировать, какой бы силой воли не обладал — разрешишь 3 проблемы, на тебя свалятся 33. Увлечение процессом решения проблем может далеко увести, и не поймешь, как там оказался.
С одной стороны — «на все воля Божия», а с другой — «кесарю — кесарево, Богу — Богово.»
В Евангелии ответы на всё есть.
— Когда последний раз вам было по-настоящему страшно?
— Не могу сказать, что потеряла совсем страх на Святой Земле, но была во стольких передрягах…
Израильско-палестинский конфликт очень явно присутствует в повседневной жизни. У меня были ситуации, когда стояла под дулами направленных на меня автоматов. При том сама себя туда загнала, потому что ответила однозначно солдату, который хотел у меня отобрать паспорт, а я не дала. Меня окружили шесть солдат, направили автоматы — было очень страшно. Поняла, что язык мой — враг мой. Права человека они хоть и права человека, но это солдаты… И не совсем мирная жизнь… А «на войне как на войне»… В такой сложной ситуации у тебя всё по-другому начинает выстраиваться.
Одна из наших интернатских девочек жила близко от границы с Ливаном. Война началась во время летних каникул. Она позвонила мне и сказала, что проводит всё время в бомбоубежище, причём почти одна. Надо было её оттуда вывозить. Поехать сама я не могла, наша матушка не отпустила, искала кого-то, кто сможет. Один араб согласился, хотя у него была большая семья. Перед отъездом я его спросила:
— Ты не боишься?
— Сестра Марфа, если на этой ракете написано моё имя, то она достанет меня и в Иерусалиме.
Наша жизнь в руках Божиих, если она должна оборваться сейчас, то это случится, а если нет — придется еде помучиться.
Основные мои страхи — о детях в интернате. Они почти все из неблагополучных христианских семей. Нам их в интернат привозят либо родственники, либо священник из прихода, когда становится ясно, что им лучше быть вне семьи. Но формальных прав на них мы не имеем.
Всегда думаешь, как бы им не навредить. Я немка, очень законопослушная если не от природы, то по воспитанию, но никогда в жизни не нарушала столько законов, сколько нарушила, будучи в православном монастыре. Приходится ходить по тонкому льду. Cамый большой страх, что я могу ошибиться, неправильно оценить ситуацию и навредить там, где должна помочь.
— До какой точки допустимо делать добро, что-то нарушая?
— Это больной вопрос. Границу можно выстроить только в общении с Богом, в молитве: «Господи, если я не права, помоги, настави на путь истинный, исправи!» А с другой стороны не ошибается только тот, кто ничего не делает.
Конкретный пример: у нас в интернате один за другим оказались шестеро детей из одной семьи. Семья христианская, 10 детей. Мать выдали замуж рано, первых 4 детей отец отдавал своим незамужним сестрам. Проблемы в семье только увеличивались, и остальные дети оказались у нас. Потом старшая вышла замуж, вторая закончила школу, третьей же было 15 лет. Отец вспомнил, что хочет развестись, не хочет нести ответственность за семью, платить алименты. Такие вопросы на Святой Земле решают религиозные суды. Католики вообще не дают развода, в православии развод невозможен, если у тебя есть малолетние дети. Тогда отец перешел в мусульманство, а у них 3 раза надо произнести определенную фразу — и ты свободный человек.
Перешёл, получил за это деньги, ему показалось мало. Он решил продавать своих девочек замуж за мусульман. Присмотрел 50-летнего мусульманина, который хотел 15-летнюю девочку взять третьей женой. Я решила вмешаться, обратилась к семье, но они развели руками, объяснив, что это межрелигиозный конфликт. Один член семьи посоветовал вывезти девочку за границу. Нам это удалось, с некоторыми нарушениями правил.
Отец не сразу понял, а когда сообразил, обратился в суд. Меня вызвали в суд, но именно в тот момент отца хватил удар, и он не мог говорить два месяца, суд отложили. Отец оправился, снова обратился в суд, мне снова пришла повестка, но второй инсульт остановил и это разбирательство. Только на этот раз дар речи не вернулся к нему до конца жизни. Он умер несколько лет назад.
Тут, конечно, вмешательство Божие: дважды Господь лишал его возможности говорить и останавливал таким образом судебное разбирательство.
Год спустя оказалось, что мы вывезли девочку очень своевременно, поскольку в 16 лет дети получают удостоверение личности. В палестинском удостоверении есть графа «вероисповедание», а по законам шариата дети наследуют веру родителей, в данном случае отца. Если бы ее записали мусульманкой, то изменить бы это уже не удалось, а ее жизнь бы изменило и усложнило неимоверно. Надо сказать, что перед смертью отца вся большая семья посовещалась, пригласили священника и вернули его в православие, так что умер он христианином. А девочка вернулась на родину, закончив обучение.
У нас больше проблем с родителями, чем с детьми.
Они часто пытаются нас шантажировать, когда чувствуют нашу заинтересованность или вовлечённость в судьбу ребенка. Могут забрать, могут денег потребовать. Одна мама привезла двоих детей, потому, что хотела устроить свою жизнь, а дети мешали. Она просто оставила их, хотя я и отказала ей в приеме. Тут объявился их отец, у которого уже была другая семья. Он узнал, где дети, стал приезжать. Маме это не понравилось, она забрала детей, но потом отдала их в другой интернат. Ей важно было, чтобы у детей не было контакта с отцом. Такие моменты трудно принять, задаешься вопросом, чего и как можно было избежать, где допущена ошибка именно мной, ведь дети уже привыкли здесь, им было хорошо, а их забрали и выбросили снова.
— За что вам больше всего стыдно в жизни?
— Стараешься жить, чтобы стыдно не было. С другой стороны:
Идешь на исповедь и каешься в том же самом из раза в раз.
Всё знаешь, знаешь как бороться с теми или иными грехами, но каждый раз наступаешь на те же самые грабли. Идешь к священнику и думаешь: «Опять 25!» И стыдно именно за эту несостоятельность, за провал тех же самых жизненных экзаменов, за неспособность учиться и меняться, за косвенность в грехе.
— Расскажите о последней книге, которую вы прочитали.
— Последнее, что я читала — «Несвятые святые» Шевкунова.
В основном читаю Евангелие, Псалтырь и методики по школе. Недавно министерство образования Палестины выдало особый свод для частных христианских школ, в который приходится углубляться. После этого меня настолько накрыло, поняла, что что-то надо прочитать для души.
Схватила «Несвятые святые» и взапой прочла в одну ночь. Ощущение — как глоток чистого воздуха. Вспоминаешь, в какой обстановке живёшь, что в твоей жизни присутствуют несвятые-святые и Господь очень явно проявляется. Книжка очень светлая.
— Когда вы последний раз плакали?
— Я редко плачу. Когда дети вырастают и начинают создавать свои семьи, выходят во взрослую жизнь и начинают делать свои ошибки, то самое сложное — ощущать своё бессилие. Стоять в стороне и видеть, как они набивают свои шишки. Легче, когда можешь взять ношу на себя и оградить. Но ведь это их жизнь, по-другому нельзя. Стоишь и плачешь.
— Ко всем детям одинаково относитесь?
— В душе по-разному. Есть дети, которые со мной долго, есть которые пролетом: год, два, три. Все оставляют свой след. Есть дети, которые даже на меня похожи.
Внешне со всеми стараюсь быть одинаковой.
Претензии мне однако предъявляют регулярно: «Сестра Марфа, вот ты её любишь больше!»
— «Как это ты посчитала? Я с маленькими по-одному, а с вами старшими по-иному».
— «А вот мы маленькими были, ты с нами строже была!»
— «Так и я моложе была!»
— Что вы больше всего в себе не любите?
— Категоричность и жёсткость. Мне очень трудно изменить решение.
Если сказала «нет», потом согласиться на «да» очень трудно.
Вообще, похожа на отца, поэтому у нас такие сложные с ним отношения. Он с детства видел во мне свои черты, которые ему в себе не нравились. Он пытался искоренить их во мне, но не очень удачно.
Еще, когда я обижаюсь, перестаю разговаривать с человеком.
— Надолго?
— Могу долго молчать. Тоже «отцовское»: В 18 лет проколола уши, отец не разговаривал со мной два месяца. В 21 год крестилась, он не разговаривал со мной 4 года. Потом в 26 я ушла в монастырь, и он до сих пор со мной не разговаривает (с. Марфе 42 года ).
— Переживает?
— Очень. Но у меня те же способности: могу замолчать надолго. Трудно сделать первый шаг, простить. А ведь в православии перед причастием, ты должен это сделать. Хочешь-не хочешь, а согнись. Начинается всё с поклона и слов «прости», даже, если это идёт не от сердца. Первый шаг сделан, дальше длительный процесс примирения, но ты уже сумел подойти к человеку и поклониться и сказать «прости». Без этого нет причастия.
— Никогда не жалели, что ушли в монастырь?
— Никогда! Ни разу!
Монашество — это тяжело, это по-другому. У тебя есть свои представления, но оказывается, что все по-другому. Все твои ожидания разбиваются в повседневной монашеской жизни. Но ни разу не пожалела.
В Германии подростком видела на улицах пожилых монахинь, но думала, что они как динозавры, вымрут, больше не будет. Для меня, в своё время, стало открытием, что и в православии есть монастыри и возможность в них уйти.
Сначала не поверила — в ближайшие университетские каникулы отправилась во Францию в женский Леснинский монастырь. Он был самый близкий. С самого первого приезда монахини вели себя со мной очень открыто, рассказывали о себе, хотя монашествующие обычно это не очень любят делать.
Поняла, что в монастырь уходят совсем не по несчастной любви или каким-то жизненным передрягам и не в побеге от обстоятельств. Теперь, когда меня спрашивают о монашестве и понимаю, что это не праздный интерес, делюсь, памятуя, насколько для меня была важна та встреча с теми монахинями, их открытость.
— Тогда приняли решение уходить?
— Нет, ещё 5 лет металась, закончила университет. После защиты диплома написала родителям записку, что еду путешествовать по Европе, не ждите звонков и писем, а сама отправилась в Грецию в монастырь. Монашество очень привлекало. Я понимала, что это очень серьёзный шаг, намного более серьёзный, чем брак.
В браке нежелательно, но можно развестись. А с Господом? Я боялась и реакции своей семьи, и своей категоричности. Молилась, просила Господа:
Если ты увидишь, что это мое – дай мне знак. Только конкретный, а не просто намек. Я не умею читать между строк.
Когда была в Греции в монастыре, ответ получила. Оттуда вернулась домой в Германию, чтобы только забрать вещи.
— Что это было?
— Не скажу. Но это был совершенно четкий ответ на мой совершенно четкий вопрос. Кажется, у Паисия Святогорца есть такое: «Если ты хочешь в монастырь на 99% — не иди!». Потому что в какой-то момент это соотношение перевернется. А с 1% за и 99% против — очень тяжело удержаться.
В самые тяжелые моменты вспоминаю тот призыв и всякие сомнения проходят. Слава Богу! Не знаю, что ещё будет, какие искушения меня ждут, но до сих пор не было момента сожаления.
— Что для вас самое сложное в монашестве?
— Не потерять в повседневной суете смысла своего послушания.
Чего бы полезного я не делала для детей, для общества, это не должно перекрывать того, к чему я призвана. Монашество — это молитва, не за себя, но за весь мир.
— Как бы вы хотели умереть?
— Тут я ещё не определилась. Не определилась, потому что именно на Святой Земле для меня перевернулось отношение к смерти. Представления, желания, страхи, конечно же, были. Но они все как-то отпали и осталось главное: умереть с Богом.
Всё остальное, буквально всё второстепенно: внезапная смерть или долгая болезнь, заснуть во сне или мучиться в страданиях, в окружении родных и близких, под чтение отходной сестрами или в одиночестве, от шальной пули, от ножа в спину… Главное чтобы с Богом!
У нас одна сестра в Вифании постоянно повторяет: «Будем жить плохо, зато недолго». Эта фраза выросла в некое утешение.
Хочется соединиться с Богом.
Мне иногда кажется, что мне не 42, а 230. Что я истончилась в житейских бурях. Тогда тяга и стремление к Богу умножается и растет.
В этой жизни меня уже ничего не держит.
Я многое делаю, от меня многое зависит, я оказалась на своём месте, но всё это не держит. Чем дальше, тем больше это воспринимается как узы.
Дети очень сердятся, когда я говорю, что не хочу жить до глубокой старости. Я понимаю, что им это нужно. Как хорошо, что сроки определяет Господь!