Все мы лермонтовские мцыри

Современный человек смотрит на литературу исключительно как на сюжет, в рамках которого бушует авторская мысль. Имея превратное отношение к духовности, читатель следует призывам лирического героя, не задавая себе вопрос о его нравственности. Но чтение заключается не в поглощении истории, рассказанной красивым языком, а в вымывании золотых самородков морали из текста, в котором автор сталкивает между собой различные мировоззрения. Литература — это притча, а не желанный пример героя нашего времени.

Что бы было, если бы мы поняли притчу о злых виноградарях как призыв к кровожадной алчности! Так и поэма Михаила Юрьевича Лермонтова «Мцыри» трактуется сегодня в духе безрассудного свободолюбия. Но как мы знаем, ничто безнравственное не проходит проверку временем, а поэма не устаревает ни на день. Попробуем прочитать ее как притчу, притчу о блудном сыне.

П. Заболотский. Портрет М. Ю. Лермонтова в ментике лейб-гвардии гусарского полка, 1837

Как и лермонтовский мцыри мы невольно попали в монастырь — в место, где все равны перед Богом, где особенности каждого не являются причинами криков о равенстве, где смиряют бурлящие страсти, где трудятся и молятся не для своей славы. Так с рождением встаем мы на службу Господу, так, как и герой поэмы, больные находим мы выздоровление в монастырской любви. Каждый из нас мцыри, то есть послушник, готовящийся стать монахом.

Пускай теперь прекрасный свет

Тебе постыл; ты слаб, ты сед,

И от желаний ты отвык.

Что за нужда? Ты жил, старик!

Тебе есть в мире что забыть,

Ты жил, – я также мог бы жить!

Бежал я долго – где, куда?

Не знаю! ни одна звезда

Не озаряла трудный путь.

Мне было весело вдохнуть

В мою измученную грудь

Ночную свежесть тех лесов,

И только!

Змея скользила меж камней;

Но страх не сжал души моей:

Я сам, как зверь, был чужд людей

И полз и прятался, как змей.

Я поднял голову мою…

Я осмотрелся; не таю:

Мне стало страшно; на краю

Грозящей бездны я лежал,

Где выл, крутясь, сердитый вал;

Туда вели ступени скал;

Но лишь злой дух по ним шагал,

Когда, низверженный с небес,

В подземной пропасти исчез.

М. Лермонтов. Вид Тифлиса, 1837.

И вот на пути мцыри является грузинка, набирающая воду в кувшин. Мрак ее очей «был так глубок, / Так полон тайнами любви», что пылкие думы юноши смущаются, он плачет по себе, когда не решается искать спасения в ее доме, куда его приветливо зовет огонек, мерцающий подобно «яркой звезде». Так Богородица приходит к нам в момент отчаянья, предлагая живую воду покаяния взамен на смирение со страстями. Но идем ли мы за этой путеводной звездой или покоряемся смертоносному и уже неотрадному «свободомыслию»?

Мцыри же покоряется гордости: его «Я» уверено в самостоятельной победе над зверем этого темного леса. Так и мы, увидев искушающего нас свободолюбивого и непокорного барса, вступаем с ним в смертельную схватку, полагаясь на свои силы.

На самом же деле мы полагаемся на свою гордость, уподобляясь этому лермонтовскому образу дьявола, который находит звериную радость в своем превосходстве над тьмой леса:

Могучий барс. Сырую кость

Он грыз и весело визжал;

То взор кровавый устремлял,

Мотая ласково хвостом,

На полный месяц, – и на нем

Шерсть отливалась серебром.

В смертельной схватке никто не одерживает победу: хотя и глаза нашего барса «закрылись тихо вечным сном», но его прыжок на нашу грудь оказывается роковым. Без сердца бредем мы по лесу; нас не ведут уже ни страсти, ни цели, ни желания. Мы уходим в отчаянье и горечь потерянных надежд, не сознавая всей сладости сопротивления греху. Даже в отрезвлении колоколов мы слышим не призыв к покаянию, а реквием по мечте:

Вдруг дальний колокола звон

Раздался снова в тишине –

И тут все ясно стало мне…

О, я узнал его тотчас!

Он с детских глаз уже не раз

Сгонял виденья снов живых

Про милых ближних и родных,

Про волю дикую степей,

Про легких, бешеных коней,

Про битвы чудные меж скал,

Где всех один я побеждал!..

И слушал я без слез, без сил.

Казалось, звон тот выходил

Из сердца – будто кто-нибудь

Железом ударял мне в грудь.

В пламени совести мы вновь прячемся от этого звона, и кажется, что в момент, когда «сама земля жаром дышит» на нас, мы не имеем и шанса выжить, сделать хоть один шаг навстречу своему дому. В смирении засыпаем мы, и один добрый монах, который оберегал нас в монастыре, является нашим всепрощающим спасителем, вновь приносящим нас домой.

На школьный вопрос о том, «что есть счастье для мцыри?», я отвечу — исповедь. Именно в ней герой действительно живет. Исповедуясь, он осознанно борется со страстями и приходит к смирению. Он побеждает все собственные заблуждения, которыми восхищался за стенами монастыря, произнося перед смертью, что «никого не проклянет».

Прощай, отец… дай руку мне:

Ты чувствуешь, моя в огне…

Знай, этот пламень с юных дней,

Таяся, жил в груди моей;

Но ныне пищи нет ему,

И он прожег свою тюрьму

И возвратится вновь к тому,

Кто всем законной чередой

Дает страданье и покой…

Итак, не будем слушать современность, ибо истина не знает времени. Не станем принимать сомнительные трактовки классики, превращающие наших гениев в свободолюбивых барсов. Будем помнить, что общество — слепая лошадь, и горе кучеру, если он заснет. Нам не понадобятся ни учебники литературы от священников, ни революционные меры, которыми невозможно навязать истинную духовность, если мы вновь научимся читать. Все мы лермонтовские мцыри, и дай нам Бог смиренно возвратиться в монастырь любви и нравственности.