Уникальность культуры и природной среды, самобытность ландшафтов, Русский Север как один из символических центров страны, носитель культурных смыслов, народное наследие… как много слов.
У Исаака Левитана есть картина «Вечер на пашне». Крестьянин пашет иссиня-чёрную, мягкую, скатывающуюся куда-то бесконечную землю. Распаханное поле, все в комьях и пучках сухой травы, стая птиц за спиной, пряный запах лошадиного пота. А вдалеке, на линии, где Небо встречает Землю, видна крохотная церковка. Видна тем, кто готов увидеть, кто знает, что труд жизни должен быть освящён духовным светом.
В русской культуре всегда было ощущение дали, с которой в нашем сознании связаны надежда и вера в то, что все образуется.
Мне 11 лет. Маленький человек с двумя косичками. Мы с дедом и отцом путешествуем по Каргаполью. Серые избы, избы, избы — с пустыми глазницами, растерзанные, с потухшими сердцами-печами, покосившиеся и стонущие. Гарь, Ширияха, Красная Ляга, Лядины, Лёкшма…
Над изголовьем кровати прибит конский хвост. «Ииих, внуцка, он-то помер, конь-то наш, так дед хвост-то и прибил его сюды, все ж токипамяя-ить…» Учусь говорить «ц» вместо «ч». Калитоцка, девоцка, ветоцка…
Страшный, весь какой-то колючий и чем-то кислым пахнущий человек ведёт нас в небольшой гараж, где все стены увешаны языками колоколов. Я держусь за папин рукав и вздрагиваю. «Скидывали, как жи-и… а языки вырывали — казнили, вроде того. Чтобы молчали значит. А попа нашего, бабки рассказывали, большевики запрягли в упряжку, матушку привязали сзади к тарантасу и погнали лошадей.»
Ошевенск… белые стены разрушенной обители, все поросло высокой полынью. Лицо и руки облеплены мошкой, в воздухе разлит запах дыма и горьких трав.
Мне 15 лет. Я уже три дня живу на окраине Петрозаводска на небольшой голубой барже, пришвартованной к берегу Онеги.
Мой дом раскачивает невероятно сильно и весело. А за окном, за синей гладью, далеко-далеко — стоит, построенная уже на закате северного деревянного зодчества. Высокая и стройная, вся устремлённая в небо и с небом внутри — прекрасным, нежно-голубым, с алыми всполохами шестикрылых серафимов. Тишина… пока ещё просто тишина, не наполненная молитвой. Какой-то странный человек, весь в обмотках, ловит на мостках рыбу. Ветер слегка колышет белые полотенца на окнах. Вечером я брожу по улицам Петрозаводска — улицам Маркса, Ленина, Сенькина, Куусинена. Закрываю глаза. Почему-то хочется туда, за синюю гладь, где ветер слегка колышет белые полотенца…
Мне 18 лет. На улице –30 градусов, серое январское утро в Кирилло-Белозерском монастыре.
Мы с подругой живём в странноприимном доме, где каждое утро трудник Сергий топит печку, чтобы можно было умыться тёплой водой. В келье стоят железные кровати с досками вместо матрацев и герань на окне. Ночью печь остывает, поэтому я сплю под шубой.
В самом большом не только в России, но и во всей Европе монастыре живёт 5 монахов, два трудника, 90-летний звонарь, который кидается картошкой и разговаривает с чайником и Анфиса, в прошлом — воспитатель в детской колонии. У Анфисы строгий взгляд и горячее, доброе сердце. Недавно она перебила всю праздничную посуду в монастыре. Мы с подругой получаем послушание — вымыть три печи и холодильник. Анфиса ставит посреди трапезной табурет, садится, пристально смотрит на то, как я наполовину проваливаюсь в чёрное от копоти отверстие. «Сейчас, девоньки, я вам рассказывать буду житие Преподобного Кирилла, а вы слушайте, да мойте.» И Анфиса рассказывает нам житие… на тюремном жаргоне. Я никогда не прощу себе того, что не включила диктофон. «И вот два старца драпают через леса…».
— Анфиса, а как нам добраться до Ферапонтово? Автобусы не ходят, а пешком мы не дойдём по таким сугробам.
— А вы, девоньки, встаньте поутру, да приложитесь к мощам Преподобного, попросите у него. Потом выходите на дорогу от монастыря и каждого встречного спрашивайте — вы до Ферапонтово? Господь управит.
Через 200 метров от монастырской стены рядом с нами останавливается машина и добродушный дедушка за рулём сообщает, что давно нас ждёт. Пора, говорит, в Ферапонтово ехать.
Мне 19. Мои замечательные друзья везут меня куда-то очень далеко по ноябрьской, припорошенной снегом дороге. Тихвин, Тервеничи, Свирь… «Уже темнеет, но мы сейчас в один скит заедем, где живут героиновые наркоманы, и там очень здорово, и источник, и храм замечательный», — радостно сообщает мне Елена.
Я не успеваю до конца переварить полученную информацию, как вдруг на дорогу выходит медведь. Огромный медведь-шатун стоит на задних лапах и смотрит мне в глаза. Чёрный нос, треугольник из шерсти на шее, длинные жёлтые когти. Вспоминаю Серафима Саровского и радостно улыбаюсь. Неужели жива ещё та загадочная Русь, где медведи благословляют путников?
На скиту нас встречают весёлые розовые лица, крепкие руки протягивают нам каких-то замечательных белых щенят, открывают храм, провожают ласковыми и тёплыми словами… Я вдруг вспоминаю про наркоманов. Где же они? Так вот же — здесь мы живём, здесь у нас цветы, огород небольшой. А начальница у нас — матушка, ей 101 год.
Лядинский погост погиб. Александро-Ошевенский монастырь возрождается.
Говорят, что давно забыто время, когда человек поднимал глаза к небу и соизмерял свою жизнь с вечностью. Быть может, это не так? Быть может, на бескрайних просторах нашей Северной Фиваиды зарождается сейчас новое, свежее, сильное — способное заполнить собою духовное пепелище, вылечить раны? Способное вместить в себя вселенную и говорить с Богом?
Анна Базилевич,
Журнал ANASTASIS