“Теперь я узнала, что у Бога мертвых нет”

Я не помню моей бабушки. Она умерла, когда мне было пять лет. Мои родители тут же развелись, завели себе новые семьи, а я стала ошибкой юности. Таких детей полно. С одной стороны – вроде не сироты. С другой – мы все живем так, будто мы –  обломки какой-то уже ушедшей жизни. Привычные к нелюбви и одиночеству в чужой семье.

Из таких и получаются писатели и драматурги. Без личной боли ничего путного не напишешь.

До сорока лет я жила по съемным углам, нигде не задерживаясь и ни к чему не привыкая. Везде чувствуя себя временной гостьей. Для ощущения связи с корнями я возила с собой детские фото – мои папа и мама и я в тот короткий отрывок счастливой жизни, который у них был до моих пяти лет. Сибирская гуманитарная интеллигенция, шестидесятники, слушатели Высоцкого и Окуджавы. Мама публиковалась в «Вопросах литературы», писала диссертацию по Вампилову. Папа был аспирантом философского отделения Томского университета.

  На тех старых пожелтевших фото они похожи на персонажей французской новой волны – словно пробы к «Мужчине и женщине» на снежной натуре и без автомобиля гоночной марки.

Эти фото были единственным фактологическим свидетельством того, что давало мне возможность предполагать, что родилась я все-таки по любви. И что семья у меня когда-то была. Которой я не помню. Но в которой были свои счастье, печаль и правда.

Я встречала таких, как я – потерпевших крушение детей. Мы, как и сироты, не взрослеем. И всю жизнь живем, замотанные в кокон одиночества. Не можем его разорвать. Не достает любви. У нас редко получается создать счастливую семью – не с чего лепить. Нам проще оставаться в полной изоляции и вне чьей – то любви. Мы привыкли к этому.

Когда я приехала в Москву в немолодом уже возрасте, на четвертом десятке лет, с ребенком, профессией, которая кормит, и без всяких иллюзий и надежд, я, как и миллионы беженцев, сбежавших в этот «огромный странноприимный дом» забыть свое прошлое, оказалась в полном одиночестве и разрыве связей. В таких случаях кто-то начинает пить, а кто-то идет в церковь. Я сделала второе. И стала не слишком прилежной неофиткой. Иногда ходила на воскресные службы, которые не понимала, и на которых скучала. Иногда исповедовалась и причащалась. Иногда на долгое время забывала о церкви. Иногда начинала поститься – отчаянно и безрассудно. Иногда ездила в монастыри.

В одном из монастырей я как-то присутствовала при чтении неусыпаемой Псалтири по усопшим. Две монахини сидели в комнатке и читали по очереди чужие имена. Была ночь, их голоса звучали все глуше и глуше, они отчаянно боролись со сном. Но продолжали читать.

– Зачем вы это делаете? – спросила я.

– Им там, за гробом, будет легче, – объяснили мне.

И помню, уговаривала меня игуменья остаться, принять постриг, и аргументом у нее было: «Весь род отмолишь»…

И я написала тогда имена тех, кого помнила – бабушку Марию, ее сестер Анну, Александру и Наталью, ее мужа, моего деда Егора, и бабушку и деда по отцу- Анисью и Дмитрия.

И стала поминать их в редких своих  нерадивых молитвах.

И странное дело. Они медленно и размыто, но начали проявляться. Из просто имен и пары редких обрывочных воспоминания имена, читаемые мною, не вдруг проявлялись в характеры, обрастали судьбами.

Я стала при каждой встрече расспрашивать маму о них. Узнала от нее, как оказались все они в горном Алтае. Отец трех сестер, прадед Михаил, с женой своей Анной бежал от раскулачивания и прочих прелестей двадцатых годов из Орловской области, где они жили большой семье и кормились тем, что разводили лошадей, через Сибирь в Китай, но осел в горах на границе с Монголией. Прабабушка Анна заболела и в одночасье умерла. Прадед Михаил остался у ее могилы – с тремя дочерьми на выданье. Женил их на местных, всех обустроил домами, а сам жил у каждой дочери по очереди. Иногда «подженивался», но все как-то не в серьез – в нашем роду однолюбов все силы души уходят на первую любовь…

Так вот, его дочь Маша, рожденная в 2018-м еще в Орле, в Кемеровской области познакомилась с беженцем Егором. Отца Егора, кузнеца, неграмотного Григория Христофоровича,  репрессировали как английского шпиона. Была разнарядка.  Егора Его должны были забрать вслед за отцом. Сообщила ему об этом сестра, муж которой был в «тройке» НКВД.  Егор бежал в одночасье, жена его с ним не поехала. И «на первых поездах» он скрылся, чтобы спастись. Как там, в Кемеровской области, оказалась бабушка, непонятно. Но они встретились, два ребенка беглеца, чудом выжившие в мясорубке людоедства тридцатых годов, и согрелись друг о друга.  И потом уже уехали  в горный Алтай. Там, в  деревушке Чемал, они свили свое гнездо. Бабушка была учительницей  русского и литературы и начальных классов. И директором школы. А дедушка был бухгалтером, но по ночам писал роман о сталинском лагере – «Марков остров». Послал его Твардовскому, тот ответил: «Роман хороший, но ваше время еще не пришло». Роман не сохранился. Когда я родилась, бабушка купила мне пианино – «девочка будет музыкантшей». И кучу детских вещей, специально съездив для этого в Москву.

После развода отца и мамы, который последовал сразу за ее смертью, пианино исчезло вместе с обломками семьи, но бабушка была права – всю жизнь я сочиняю песни и пою.

Никто не почитал в нашей семье родительскую субботу. Мама не верила в Бога. Никогда не была я с ней на могиле бабушки. И даже не знала, где она.

И только после монастыря, выписав в тетрадку имена моих усопших родных, я поинтересовалась при встрече у матери, где могилы моих бабушки и деда. И мама рассказала мне, где искать их. Но они лежат далеко, на Алтае, а я давно живу в Москве. И там не осталось никого, кто бы к ним пришел.

Все, что мне остается сегодня – это молитва. Но чаще я не молюсь, а разговариваю с бабушкой.

Я понимаю, что если бы она была жива, у меня была бы совсем другая судьба. Была бы семья, где меня бы любили. Не было бы долгих лет скитаний и бесприютства. Не было бы судьбы нелюбимой дочери, ненужного ребенка от первого брака, который воспринимается как проблема и вызывает стойкое чувство досады и неприятия, а не любовь. Не было бы браков без любви, лишь бы спрятаться от ужаса одиночества и бедомья. Была бы другая жизнь.

Но Бог забрал единственного человека, который бы позаботился обо мне.

А теперь я узнала, что у Бога мертвых нет. И могу говорить с ней.

Я рассказываю ей о своем сыне, о своих неудачах, надеждах, о попытке обрести покой и какой-то смысл в существовании. Этот город полон таких же, как я. Одиноких и неприкаянных душ, сбежавших от прошлого и не построивших будущее. Нет сил. И нет веры в себя и людей.

Но что ж делать? Такова жизнь.

Зато у меня есть моя родительская суббота. Когда я лежу одна в своей квартирке в предместье, листаю старый альбом с фотографиями, на которых мы все еще вместе и счастливы, и рассказываю бабушке о том, как живу. И даже о своих нелепых надеждах. Некоторые из которых можно попробовать воплотить. Если есть, на кого опереться. У меня теперь есть. Потому что у Бога мертвых нет.