Что мне в ней нравилось – это податливость. Ее можно было уговорить сбежать с экзамена или прихватить в кино свою годовалую сестру. Сестру перед этим кормили бебимиксом, и она блаженно спала, пока мы яростно целовались под «Новых амазонок». Было такое кино про двух мужиков, которые попали в будущее к бабам, которыми тоже мужик управлял. Смешное.
Мне не нравились девушки с характером. Такие подходят для тех, у кого своей воли нет. А у меня она есть, правда, как выяснилось с возрастом, дурная.
В общем, я рулил ей, как хотел, и к финалу школы она залетела. Тогда я сделал вид, что нас у нее было много, и она сделала аборт. А я поехал завоевывать Москву. Скучно мне было в нашем городишке замкадном.
Завоевывал пару лет, потом пообносился, подустал жить по углам у сердобольных старух и подженился на москвичке. Поскольку она была старше меня, то особо не разбиралась в моем характере, ее интересовало во мне сами знаете что.
Сначала я кайфовал оттого, что квартирный вопрос решен и пожрать всегда есть что. Потом она стала меня на работу выталкивать. Я пристроился сутки через трое. Но нет – ей надо, чтобы с перспективой. А зачем мне перспектива? У меня перспектива одна – смотреть, как она стареет. С такой перспективой дергаться не станешь. В общем, стал я гулять.
Она про это дело прознала, вытурила меня. Опять пошли углы у старух. Одна такая бабуся оказалась с приветом на религиозной почве.
«Грех, – говорит, на тебе нераскаянный, милый, оттого ты и маешься, и жизнь не складывается. Надо тебе на генеральную исповедь в Лавру поехать».
Я все отшучиваюсь да отбрехиваюсь, но она ни в какую, прямо села на меня. Я уж стал другой угол искать, хотя с этого съезжать, конечно, не хотелось – чисто у нее, да и кормила она меня бесплатно.
Тут случилось со мной воспаление легких. Лежу я в больничке, маюсь. Рядом люди потихоньку за жизнь борются, некоторые прямо на глазах моих отходят. Медбрату и сестричкам на все эти дела наплевать, в общем, всюду жизнь.
И тут приходит в больничку поп. Натуральный поп, старик, идет и качается, но как-то добрел до нас вечерочком. Там женщина одна отходила, его и позвали над ней что-то там почитать. Ну, я из коридора смотрю, как он там шепчет. Отшептал он, вышел – и прямо ко мне.
«Вам, говорит, тоже исповедоваться надо, над вами туча бесов и смерть рядом». И по имени меня назвал – «Надо, говорит, брат Алексей, заблудшая ты душа».
Из-за этого имени я ему и поверил. Хотя не так чтобы очень… Опять же, старуху ту вспомнил с ее нытьем про нераскаянный грех. Ну, думаю, раз он имя знает, пусть пошепчет. На всякий случай.
Пришли мы с ним в клизменную. Там вечером никого. Сели. И такой он мне допрос учинил. Страшно вспомнить. Вроде ничего и не говорил сам, только спрашивал. А я отвечал. Но по всем его вопросам и моим ответам выходило, что я дрянь последняя, на зоне таких в парашу макают, я слышал. Мать не видел много лет, хотя знаю, что она живет трудно, больна, и помочь ей некому. С женщиной живу исключительно ради удобства, а она пластается на двух работах, чтобы мне это удобство обеспечить. Да и девчонку ту вспомнил. Вот на девчонке той он и дал задний ход.
– Не буду, говорит, тебя причащать. Ты ребенка убил и не покаялся.
Я ему про то, что она сама его убила, я тут ни при чем, а он еще больше в откат пошел:
– Ты убил, говорит, только ее руками. Она слабая, мягкая, ей страшно стало. А ты сильный и злой. И ее на этот грех заманил. Заставил своего же ребёнка в утробе убить. То есть и ее этим убил тоже. Две души на тебе, брат Алеша.
Ищи ее теперь и прощенья проси.
– Да как ее искать, говорю?
А он смотрит на меня глазами синими как небо в апреле, прозрачными.
– А тут она, говорит, неподалеку. В старом корпусе полы драит сейчас в мертвецкой. Ступай, навести.
Пошел я. Нашел эту мертвецкую. Дал покурить охраннику, он пустил. Захожу – и вижу ее. Что мертвецы, что она – на одно лицо. Бледная, синяя, и глаза неживые. Меня увидела – села на лавку и тихо так, без соплей и воя, молча заплакала.
Меня от этого вида ее, от этих слез на неживом лице пробрало.
– Прости меня, Люся, говорю, подлец я перед тобой оказался.
А она меня рукой по голове гладит….
Всю ночь с ней проговорили, никто нам в этой мертвецкой не мешал. После аборта этого ей все ее ребенок убиенный во чреве, как она говорила, снился. Она и в клинике лежала, и в монастырь все время ездила. В Лавру. И даже в Печоры какие-то. Учиться не получилось. И мужчин она после этого на дух не выносит. Мыкалась, маялась. Потом прибилась сюда полы мыть.
Утром я вернулся в палату и у меня начался жар. Кризис. Несколько дней был в забытьи, между небом и землей. Потом в себя пришел. Мужики в палате сказали, что она ко мне заходила, все шептала надо мной что-то.
Долго я выздоравливал, а как выписался, к сожительнице моей не вернулся.
Поехал на Север за длинным рублем. Там и осел. Сначала на вахте, потом, по старости, ушел в детский дом сторожем. Так при нем и живу. Денег намолотил много, но все они сгорели на сберкнижке, как совок рухнул. Получилось – всю жизнь молотил, и ничего не смолотил.
С бабами как-то не выходило все. Жить – жил, а нежности не было. А без нежности долго не протянешь.
А ее больше никогда не видел. Только снится она мне иногда.
«Не убивай, говорит, Алешенька, нашего первенца, оставь ему пожить. И у нас все сложится». А я ей топор в руку сую, а сам пячусь задом и бегу, бегу от нее…
Сон этот обычно бывает, когда луна полная. Просыпаюсь, иду курить на улицу. В небе луна эта висит, сова ухает. А вокруг на десять суток пути одна тайга. Да торчит в ней обрубком жизни этот сиротский дом…
