В характере русского народа уживается много противоречий, одно из них — любовь к своему дому, малой родине, и в то же время готовность сорваться с места, пойти за тридевять земель и осесть там, сродниться с местными жителями, поделиться с ними своими традициями, построить новый дом среди тайги или у подножия гор. В русской культуре соседствуют песни великого пути и родного дома. Свобода и покой в стихотворении Лермонтова не есть ли несочетаемое сочетание странствия и крова? Ведь поэт выходит на дорогу, и в то же время хочет забыться и заснуть.
В памяти каждого из нас остались воспоминания о домах, чем-то впечатливших, и о дорогах, сделавших нас немного иными. Однако мотив пути не свойственен русскому мышлению в качестве основного, мы не кочевники, не наша вина, что причуды политиков и исторические обстоятельства уводят каждое поколение всё дальше от фундаментальных ценностей.
В книге Владимира Личутина «Душа неизъяснимая» вторая глава посвящена деревенскому дому, его мистическим тайнам. Старое деревянное жилище, чьи стены помнят ни одно поколение сельчан, впитав и запомнив их радости и горести, и само кажется живым. Окружает нового жильца теплом, шорохом, шёпотом древних духов.
Фото: Андрей Феткулин
Я выросла в селе, но в нашем доме не было той исконно-русской атмосферы, как в некоторых соседских домах, может быть, потому что интеллигенция, хотя бы и провинциальная, уже не так крепко связана с землёй, с устоявшимся крестьянским бытом. И была в этой размеренной провинциальной жизни для меня экзотика, словно я зачарованно рассматривала иллюстрации в книге про старину, приметы которой ещё сохранялись слабым мерцанием в приметах и праздничных обычаях односельчан, в чужом уюте за окнами с резными наличниками, с вышитыми занавесками. В детстве меня впечатляли дома с обстановкой старинной, полные пленительных примет ушедших лет. Лет десяти-одиннадцати я часто заходила в гости к одной из соседок бабушке Матрёне. Помню горницу с огромной раскаленной русской печью, где был расстелен тулуп и лежали пышные подушки в пестрых наволочках, с этой печи я смотрела, как напротив, у окна сидит с прялкой старушка в белом платочке и ситцевом платье, свивая бесконечную нить из козьего пуха. В этой печи хозяйка пекла ароматные калинники, а на пасху куличи. Я, уже тогда интересовавшаяся прошлым, спрашиваю у неё о том, что здесь творилось в революцию, о бандах, гулявших в этом краю. Впрочем, ничего хорошего не слышу: «Налетят, саблями посекут». В красном углу перед иконой, украшенной самодельными цветами из фольги, горит лампада. На полу вытянулась домотканая дорожка. А в соседней комнате виднеется кровать с вышитыми подушками, тумбочка с кружевными салфетками, стол с ажурной скатертью. На стене, в одной большой раме, наклеенные на картон, теснились десятки фотографий – и совсем старых, выцветших, пожелтевших, и новых. Среди живых лиц было изображение старушки в гробу, в профиль, крупным планом. Мне запомнилось это простодушно-бесстрашное, не суеверное отношение хозяйки к смерти. Кто из нас так разместил бы фотографии?.. Из многих домов мне запомнился этот.
Теперь вещи рукодельные, в которых остаётся часть души их создательницы или создателя, все эти резные, шитые украшения деревенского быта, исчезают из жилищ, уступая место покупному ширпотребу, сделанному, как правило, в Китае. Теряется и любовь к малой родине. Лишь у старшего поколения русских осталась привязанность к дому, такая, что, переезжая в другое село, или в город, старики сразу умирают – с родными стенами их связывает сила мистическая. Сколько писателей и поэтов рассказывали об этой драме — расставании с домом, и шире с деревней.
«Переселяйся к нам, тут газ и водопровод» – приглашают родственники старика, считая, что облегчат ему жизнь. «А печки нет!» – Отвечает старик, – «Как же без печки?» Ему нужны привычные ритуалы — путь к колодцу за водой, созерцание живого огня, пляшущего на поленьях.
Фото: Андрей Феткулин
Если русский человек отрывался от родного края, то чаще вынужденно – большинство искало плодородные земли, куда ещё не дотянулась в полной мере рука чиновника, кого-то манило желание разбогатеть вмиг на приисках, и немногие грезили о местах священных – мистическом Беловодье или реальной Святой земле.
Сейчас в провинции возрождена по сути традиция отходничества, когда человек уезжает на какой-то период в город, затем возвращается с зарплатой, и снова в город. Так когда-то мой рязанский прадед Фёдор Кочетков работал на Путиловском заводе, где видел Ленина, тот являлся агитировать «с двумя пистолетами, сущий разбойник, не дай Бог возьмёт власть» – рассказывал прадед моему дяде, тогда мальчишке. А другой прадед – тамбовский Александр Струков — уезжал работать в Хабаровск, впрочем, для того, чтобы скрыться от ареста за участие в антоновском восстании. Но семьи их оставались в родном краю.
Но и странствия возвышенные, экзистенциальные по духу, не миновали предков.
Всегда стремившаяся заглянуть в прошлое, я настойчиво расспрашивала старших родственников о пережитом, и знаю, что моя прабабушка Гликерия посетила Святую землю. Нескольких паломниц вела монахиня. Запомнились такие эпизоды. Поднялась песчаная буря и обвязавшись веревкой, держась за неё цепочкой, шли женщины по берегу Мёртвого моря. Впечатлило упоминание о яблоках, которые растут в том краю. Дескать, с виду это красивые плоды, но когда паломники сорвали несколько, то увидели внутри труху, гниль, потому что место здесь проклятое и вода Мёртвого моря — слёзы грешников, томящихся на дне. Каково же было моё удивление, когда оказалось, что «содомское яблоко» существует, к тому же оно ядовито. Хорошая метафора, если говорить о некоторых явлениях современной культуры…
Теперь паломники отправляются к святым местам на самолётах и автобусах и, возможно, избалованные комфортом, не очищение от грехов получают, а приобретают новые. Какой там духовный подвиг, только трата денег в сувенирных магазинах, где проводят больше времени, чем возле святынь.
В русской литературе есть писатели Дома — родового гнезда, дворянской усадьбы, собственного края, и есть писатели Пути — дорожных впечатлений, метаний по миру, искавшие край света. В апокрифах и былинах остались мудрецы Пути — калики перехожие, чьи советы спасительны для богатырей, и монахи, всю жизнь просидевшие в затворе, – мудрецы Дома. Мне лично близко предание об одном афонском святом, из пещеры которого открывалось малое оконце на прекрасный морской пейзаж. Однажды послушник, приносивший подвижнику пищу, заметил, что монах замуровал окно.
– Отче, зачем вы это сделали? –Изумился послушник.
– Я вижу сердцем такую красоту премудрости Божьей, что земное только мешает наслаждаться созерцанием духовного. – Примерно так объяснил старец.
Какой смысл отправляться за тридевять земель, если не знаешь собственной родины? Мне лично стал интересен собственный деревенский двор, который я могла бы преобразить из заросшего бурьяном в сад.
От человека, много путешествующего, ждёшь каких-то откровений об увиденном. Помню, как разочаровал меня один молодой бизнесмен, который из своих поездок по Испании вынес лишь впечатления от местных блюд. И пожилой лётчик, работавший в Азии, но не вынесший оттуда ни одного живого впечатления. И зачем только у них была возможность увидеть другие страны, если и там они не видели дальше своего носа.
Из писателей-путешественников для меня в юности много значил Василий Ян. В его повестях прекрасны Русь и Азия, которая отнюдь не однородна, и чьи нации не смешаны в евразийском котле, а показаны в борении, в розни культурной и религиозной — от огнепоклонников до мусульман. На страницах его произведений я видела, как Азию цивилизованную, с её поэтами, мудрецами и аристократами, подминает Орда, затем обрушившаяся на Русь. Именно книги Яна научили меня неприятию евразийских идей, отрицанию ордынской романтики, возмущению блоковским «да, азиаты мы». В Великую Отечественную, в 1942 году Василий Ян получил Сталинскую премию первой степени за роман «Чингисхан», поскольку была там остроактуальная тема сопротивления чужеземному вторжению. Тогда нашествие называли нашествием, а не экспансией и не защитой геополитических интересов. Любя Азию как явление культурное, исполненное дивных легенд и мистики, я как гражданин не могла принять Россию за азиатское государство.
Фото: Андрей Феткулин
Что же значат дом и путь для нашего современника? Революция, коллективизация и индустриализация преследовали создание «нового человека», ломали привычные конструкции бытия, увлекали массы в города. Призывали молодёжь то на БАМ, то на целину, осваивая новое, теряли старое, испытанное. В годы перестройки не стояло подобной политической задачи, но очередное массовое переселение, отрыв от малых родин для многих произошел поневоле. Дом перестал быть фундаментальной ценностью, многие из нас, намаявшись по общежитиям и съемным квартирам, потеряли возможность быть в полной мере русскими, людьми традиции. Но и путь для нас зачастую лишь тягостная поездка из пункта А в пункт Б. Меня не раз удивляли верующие земляки, которые при наличии машин и материальных возможностей, не испытывали никакого желания поехать в соседний Воронежский монастырь с его своеобразным ландшафтом меловых гор, или к святому роднику. И добро бы жили они богатой духовной жизнью, подобно афонскому монаху, отказавшемуся от созерцания мира за окном…
Думаю, эти размышления лучше завершить рассказом не о дальней дороге, а о тропе через один тамбовский лес, который можно перейти за полчаса. Среди знакомых мне с детства полян, берёз и сосен есть место, которого опасаются, поскольку там человек начинает ходить по кругу, называется оно Калач. Видимо, какая-то магнитная аномалия заставляет путника сильнее, чем обычно, забирать вправо. Один мой земляк, пожилой учитель, презрев народные суеверия, решил пойти в райцентр через Калач. Счёл, что выбрал самый короткий путь. И всю ночь ходил по кругу в этом заколдованном месте, пока, забыв о своём принципиальном атеизме, не начал молиться и каяться. Не ходит ли и наш народ по кругу, словно этот интеллигент, вновь и вновь возвращаясь к прежним заблуждениям…
Фотограф: Андрей Феткулин
