Короткое северное лето перевалило за половину. Здесь оно идет словно крадучись, быстрыми шагами. Вот едва распустились зеленые листочки на деревьях, следующий шаг — июньские дожди, то резкие и теплые, то длинные, прохладные.
После этого время обильного травостоя, жары, громкого жужжания и стрекотания всевозможных насекомых, время сенокоса. Потом следующая небольшая полоса дождей, уже окончательно холодных. За это время природа словно успевает поменять декорации. Наступает август. Жара возвращается, но все уже другое, осеннее. Эта жара уже обреченная. Пограничным днем является праздник Ильи-пророка. У русского народа этот день, отделяющий лето от осени, отмечен многими приметами, пословицами, поговорками:
— с Ильи ночи тёмные;
— ильинские тучки – навозные кучки;
— с Ильи купаться нельзя.
Старухи говаривали:
— В прежние-то годы, когда народ Богу веровал, в Илью всегда гром был, да ишшо какой! Да и теперь – нет-нет, да и грянет!
Вот и в этом году прошел Илья с грозой, прошли несколько дождливых дней. Мало-помалу погода разгулялась. С утра до вечера светило солнце, которое к обеду жарило так, что норовили спрятаться в заувею все немногочисленные обитатели деревни Заречье, к которым относились кошки, собаки и люди.
Людей оставалось совсем немного. Когда-то деревня была крупной, “перспективной”, в ней жила не одна сотня человек, но все перипетии двадцатого века пронеслись по ней лихим ураганом. Сперва она редела незаметно: потихоньку молодежь разъезжалась в большие города в поисках лучшей жизни, начинали вымирать старики. К концу двадцатого века молодежи уже не оставалось, старики все вымерли, а среднее поколение само превратилось в стариков и к началу двадцать первого века тоже почти вымерло. И осталось в деревне их человек пятнадцать. Редко в котором доме жила семейная пара. В основном это были старушки. Единственным одиноким стариком, схоронившим полтора года назад жену, был дед Семен. Летом, как стайка веселых воробьев, в деревню налетали шумные и трудолюбивые дачники. А осенью, собрав все свои дачные припасы, также дружно и шумно улетали назад.
Дед Семен не спеша вышел из избы и присел на завалинку, подставив свои еще довольно темные, слегка тронутые сединой волосы под жгучее солнце. Казалось, он один не боялся этой августовской жары, был равнодушен к ней. Он был еще не старым, лет семидесяти, но тяжелая крестьянская работа, курево и водка состарили его преждевременно. Смолоду он любил выпить, а в последние годы, особенно после смерти жены и вовсе зачастил.
Дед достал из потрепанной пачки сигарету, зажег спичку и глубоко затянулся табачным дымом, а потом долго кашлял мелким, глуховатым кашлем. Вчера он выпил “маленькую” и сегодня у него болела голова, в которой что-то гудело и стучало. Надо было хотя бы уйти с солнцепека, но деду этого делать не хотелось. Он, насколько мог, старался не обращать внимания на головную боль. В последнее время он на многое привык не обращать внимания: на беспорядок в избе, на свое одиночество, на недомогание. Казалось, в нем появилась какая-то обреченность. Не то, чтобы ему не хотелось жить, просто он и на саму жизнь как-то мало обращал внимания. Привычно делал необходимую деревенскую работу, без которой не проживешь. Почти запустил свой огород. Только иногда по субботам топил баню, да приглушал свое равнодушно-одинокое состояние выпитой “маленькой”, на череду которых во многом и уходила его небольшая стариковская пенсия.
Единственное, что являлось крепким стержнем его жизни, — это труд. К труду он был приучен еще с детских лет, которые пришлись на войну. Он много работал дома, потом в колхозе, совхозе. Привычка что-то делать настолько крепко сидела в нем, что не изменил ей он и в старости. Благо, деревенская жизнь всегда насыщена трудом. Летом дед копался в огороде, заготавливал веники на зиму, выкашивал траву вокруг дома. Зимой колол дрова, чистил дорогу, таскал воду себе и одинокой соседке, восьмидесятилетней Екатерине. Работа не позволяла деду Семену окончательно раскиснуть, впасть в уныние. Были у него два сына со своими семьями, но приезжали редко.
И еще в последнее время он стал сентиментальным. В прежние годы это был суровый мужик, бывало и жене от него доставалось, если попадется под горячую руку. Даже и на стариков-родителей порой грозно прикрикивал, если те осуждали его за пристрастие к рюмке. А теперь он как-то обмяк, подобрел. И часто, особенно в подпитии, вспоминая свою умершую голубку-Марусеньку, пускал слезу.
А голова все шумела и стучала, хотелось похмелиться. Дед все ждал, когда же приедет его спаситель – Юра. Это был местный “бизнесмен”, приторговывавший нехитрыми продуктами, снабжавший стариков после того, как в деревне окончательно закрыли магазин. Дед радовался, что всегда у Юры был разнообразный набор “маленьких”, поллитровок и других емкостей “горючего”. Даже в магазин ходить не надо. Пойло, сводившее стариков в могилу, привозили прямо на дом. Да еще по доброте душевной Юра давал всем в долг, так что в тот день, когда старики по деревням получали пенсию, его кошелек заметно распухал.
Вот, наконец, дед Семен услыхал обнадеживающий звук подъезжающей машины и увидел красный жигуленок – Юрину “автолавку”. Он сразу оживился, и даже не потому, что получит “живительную влагу”, а потому, что увидит живого человека, с которым хоть немного, а можно поговорить. По натуре своей дед Семен был весельчак и балагур, но чаще всего его собеседницей была только соседка Екатерина. Больше свой талант рассказчика ему раскрыть было не перед кем. Так что Юра был всегда желанным, хоть и кратковременным гостем. Вот и на этот раз, поговорив немного с Юрой, дед взял у него бутылку водки, буханку хлеба и какие-то консервы. Он был неприхотлив, да к тому же у него были и свои, домашние продукты.
Выпитая рюмка-другая, казалось, разлились по всему телу деда Семена, вызывая знакомую тяжесть в ногах и приподнятость настроения. Хоть чувство реальности в глубине и не покидало его, но все же наступало временное облегчение, притупление всех проблем, тянуло к разговору.
И вот, словно по заказу, – дед услыхал еще звук машины, которая въезжала на его пригорок. Но эта машина была уже нечета Юриному потертому красному жигуленку – это какая-то иномарка темно-зеленого цвета, обтекаемой формы, с низкой подвеской. В таких машинах он не разбирался, только знал, что она “нерусская”.
Из машины вышел водитель — парень лет двадцати пяти с овальным приятным открытым лицом и коротко стриженными русыми волосами, затем открылись две другие двери, и показался другой парень, чуть моложе, но очень похож на водителя и моложавая женщина лет пятидесяти, очевидно их мать. Дед как-то сразу оживился и нутром почувствовал к ним ко всем симпатию, словно они были ему родные.
— Дедушка, начал водитель, не подскажете, не живет ли здесь кто-нибудь по фамилии Ставровы?
— Жаланной ты мой, да Я – Ставров! Нас тут таких чуть не полдеревни, да топерь-то никого не осталось – кто уехал, а которы поумирали. А тебе кого надо-то?
Дед еще сильнее почувствовал что-то приятное внутри.
— Да, понимаете, мы вот с мамой и с братом приехали разыскать свои корни, про которые почти ничего не знаем. Знаем только, что моя прабабушка была родом из этой деревни, а звали ее Любовь Григорьевна Ставрова – по девичьей фамилии.
— Вот интересно, мой-то батько был Прокофий Григорьевич Ставров. Дак это, верно, про тетку Любу вы спрашиваете, что в блокаду-то в Ленинграде померла?
— Да, да! – с оживлением сказал парень.
— О-о-ой, дак это когда было-то! Я-то ее почти не помню – такой шкет был, под стол пешком ходил. Дак ты внук ейной будешь?
— Правнук. Вот моя мама – ее внучка, а это мой брат.
И начался длинный, оживленный разговор подвыпившего деда, который излагал все, что помнил из рассказов отца про тетку Любу. А водитель Роман, его брат Леня и их мать Галина с жадностью слушали неторопливую речь подвыпившего словоохотливого деда Семёна.
Они, в свою очередь, вкратце рассказали историю своей семьи, как дед Романа Федор был эвакуирован из блокадного Ленинграда, долго мотался по стране, наконец, женился и обосновался в одном из провинциальных городков. Знал Роман из рассказов своего деда, что прабабушка Любовь Григорьевна, выйдя замуж, перебралась с семьей в Ленинград. Мужа ее, прадеда Романа, убили на войне, а сама Любовь Григорьевна умерла от голода зимой 1942 года в блокадном Ленинграде.
Рома рос мальчиком любознательным, часто расспрашивал деда о семье, о корнях, но кроме того, что Любовь Григорьевна родилась в деревне Заречье, почти ничего не было известно. И вот теперь, уже после смерти деда, Роман взял с собой родных и поехал на поиски своей исторической Родины и, возможно, неизвестных родственников.
— Дедушка, а не сохранился ли дом, в котором жила Любовь Григорьевна?
— Дом-то не сохранился, а место покажу, где стоял. Там от фундамента еще камни остались. Тут недалеко, через три дома от меня, там лужайка сейчас.
Машина осталась стоять, а они пошли пешком по деревне – впереди дед Семен, слегка шаркая ногами и покачиваясь, рядом с ним Роман, а чуть позади мама с братом. Роман ступал по деревенской дороге, аккуратно выложенной камнями, и его охватывало трепетное чувство. Он думал, что вот так же, по этим же камням каких-то сто лет назад ступала и его прабабушка, тогда еще молодая, беззаботная девчонка. И не знала она тогда, какая ждет ее судьба, какие испытания выпадут в ее жизни, закончившейся в блокадном Ленинграде.
Они пришли на лужайку, посреди которой виднелись камни – остатки фундамента, поросшие мхом, травой и невысокими кустами малины.
— Вот тут и жили все наши – сказал дед Семен – дедушка Гриша с бабушкой Марьей. У них десять человек детей было. Мой-то батько, да тетка Люба ваша уж последние были, а первые-то их на двадцать, аль на тридцать годов старше.
Роман подошел к камням, сорвал несколько спелых ягод малины, душистых и вкусных. С самого момента встречи с дедом Семеном у него в душе росло и укреплялось одно чувство, которое здесь, на родном пепелище, стало твердой уверенностью. Он чувствовал, что называется, нутром, что если где-то и есть у него корни, свое “дворянское гнездо”, то именно здесь, в деревне Заречье, вот на этой лужайке с камнями, поросшими малиной. Он почувствовал неизъяснимую глубинную связь с этой землей, с этими камнями, с одиноким подвыпившим дедом Семеном. Он понял, что куда бы он ни уехал, чем бы ни занялся, его всегда теперь будет тянуть сюда. Казалось, что душа его когда-то, очень давно, уже была здесь. Это было что-то родное и крепко забытое. А теперь вот эта встреча с дедом Семеном, эта съеденная горсть малины, заставили вспыхнуть жизнь души с новой силой. Он почувствовал, что словно вернулся к себе домой после долгого пути, и его мятежная душа обретет здесь вожделенный покой.
* * *
Прошел почти год. Новое лето делало свои первые шаги. Только что распустились во всей полноте на деревьях клейкие листочки. А на столетних камнях деревенской дороги пролегла длинная вереница набросанных еловых лапок – на днях похоронили деда Семена.
Казалось, жизнь в опустевшем Заречье должна была замереть, угаснуть и прекратиться совсем. Со смертью последних стариков душа деревни, столетиями оживотворявшая крестьянский быт, заставлявшая жителей грустить и радоваться, любить, помогать друг другу, беседовать, плодиться и размножаться, душа, хранившая память народную из рода в род, эта душа, как большая и важная птица, должна была воспарить высоко вверх и раствориться в метафизических неведомых краях, откуда возврата уже нет.
Но что-то было не так в этой логике. Было что-то вмешавшееся и препятствовавшее этому, казалось бы, естественному процессу. Это “что-то” слышалось еще издалека.
Это был стук топоров, молотков, визг пилы, звуки человеческих голосов. Это Роман, уладивший за год все свои городские дела, начал строить себе дом на той самой лужайке, где когда-то стоял большой и прочный дом его прапрадеда, где бурлила крестьянская жизнь.
Из этого дома сто лет назад уходили сыновья прапрадеда на Великую войну защищать Веру, Царя и Отечество. Уже был заложен фундамент, из крепких, длинных бревен собирали дом, как ему казалось, точную копию того, прежнего дома. Уже чернели только что вскопанные грядки в огороде.
После многих десятков лет мерзости запустения здесь вновь начинала теплиться жизнь. Какой она будет? Никто не знает, но хочется верить, что у таких людей и в таком доме она будет долгой, плодотворной и благодатной.
17 мая 2010
