Рассказ
Домовитых на селе уважают, потому и зовут их исключительно по имени отчеству. Это в глаза. А уж, как кличут подобных мужиков за их спинами, это от одного народного таланта зависит.
Ивана Сергеевича величали за глаза просто и без фантазии – Куркуль. Зато в лицо обращались уважительно – Иван Сергев, на местный манер так выходило.
При советской власти он, как и все его соседи-односельчане, работал слесарем на заводе в райцентре. Соседи с получки расслаблялись, а Иван Сергев – нет. Он спешил домой и всегда прихватывал с работы, как он сам говорил, непотребный сор – то пару-тройку электродов, то моток проволоки, то гайку. «В хозяйстве всё годится, нечего тут добру ржаветь».
Когда пришла пора выходить на пенсию, от подобного «добра» у него ломился чердак и лопался сарай. Его пожилые одногодки-пенсионеры, старея, как один ударялись в рыбалку, а Иван Сергев глупостями не страдал: он варил по дворам угольные котлы и монтировал отопление. Выполнял работу не торопясь, благоговейно, будто священнодействуя. Сдавая хозяевам результат, кланялся, по три раза пересчитывал гонорар и прятал его в специальный мешочек, что болтался под одеждой на шее. Прощаясь, желал хозяевам жить и богатеть. Когда просили поработать в долг – он не отказывался, но после, каждый вечер навещал должника. Будто просто так. Придёт покурить по-соседски, про погоду что-нибудь скажет, усядется у калитки с хозяевами и кряхтит. Так и ходит, пока должника от этих визитов не затошнит. Тогда уж несчастный займёт-перезаймёт, вывернется весь, но с Куркулём рассчитается.
Самодельные котлы в первую же зиму закипали и раздувались, батареи начинали течь. Тогда стареющий Иван Сергев подряжался это хозяйство ремонтировать. Других спецов по этой части в селе всё равно не водилось.
Жил Иван Сергев с дочерью и внуком. Когда внук пошёл в школу, дочка решила записать его и на музыку тоже. Иван Сергев узнал, во сколько станет ему внукова музыкалка и похолодел. Но потом кое-что подсчитал и согласился. Согласился, правда с условием, что внук непременно пойдёт по баяну. «Вырастет, на свадьбы станет наниматься. Баянист всегда деньгу зашибёт, прокормится. И руки притом чистые». Внука в музыкалку не взяли по причине отсутствия слуха. Иван Сергев узнал, что внук не заколотит барыша и затужил. Потом вспомнил, сколько кровных могло бы утечь на внуково обучение и успокоился. Если б Ивана Сергева в последние двадцать лет кто-нибудь звал погулять на свадьбе, он бы знал, что в нынешний век компьютеров профессия свадебного баяниста навсегда умерла.
Так вот и жил, богатея, слесарь-самородок, пока в одну нехорошую весну по кривым сельским улочкам не потянулись жёлтые трубы – пришла беда под названием «газификация». Угольные котлы всё лето массово сдавались скупщикам лома, и их знаменитый котельный кулибин оказался не у дел. Иван Сергев горевал всё лето и однажды осенью даже напился. Наутро сильно маялся головой, хотел было послать внука за опохмелкой, да вовремя вспомнил, что вчерашняя бутылка и так денег стоила. А с деньгами нынче ну просто беда…
Как-то вечером он тосковал на лавочке возле двора. По селу несло дым – соседи палили ботву. Вырыли, стало быть, картошку. Дочь пропадала на работе, внук где-то отирался. Иван Сергев глядел на остывающий сентябрьский закат, курил и вздыхал. С дальнего поля долетало ворчанье трактора – заезжий фермер осваивал местные заброшенные поля. Возле бывшего котельного мастера затормозил на велике кум:
– Здорово, Сергев!
– И тебе не хворать. Далеко на ночь глядя?
– Да вон, слышу, пашут. Дай, думаю, доеду до тракториста, может найму огород вспахать. Ты ж знаешь, у меня сорок соток. То дети из города наезжали, лопатили, а то что-то никого. «Заняты», говорят. Ага.
– Знамо заняты. Я б тоже занятым сказался… Хех – сорок соток лопатой!
– Ты-то? Понятно. А положили б тебе, скажем, по тыще за сотку?
– По тыще… Кто ж по тыще положит? Ты что ли? По тыще ты и сам бы…
– Да вот. Ты не знаешь, сколь нынче берут, чтоб трактором? Прошлый год, говорили, будто по три червонца?
– Не знаю.
– Ладно, может, как-нибудь договорюсь. Помнишь, как раньше – за магар. Что вот, за магарыч бы не вспахать, а? Что ему? А то, по три червонца… Ещё сват звонил, просил за его огород тоже спросить. Ладно, поеду.
– Кати.
Кум укатил. А Иван Сергев принялся умножать три червонца на сорок кумовых соток. Получалось не то, чтобы как за котёл, маловато. Потом вычел из результата стоимость солярки и расходы на амортизацию. Вышло уже совсем жиденько. Зато, когда умножил жиденький результат на количество огородов сперва на своей улице, потом на улице Ленина, прибавил огороды в Кривом переулке, на Ершовке и за Маминым оврагом, даже присвистнул. Трясущимися руками достал «Приму», закурил.
– Вот это ж какие деньжищи загребёт тракторист!
Солнце село, ветерок стих, дым с огородов придавило книзу и глаза защипало. Зависть изнутри больно торкала в рёбра, стучала в виски. В сумерках кум скрипел на раздолбанном велике к своему двору. Иван Сергев слышал, как кум бросил кому-то через забор, что не договорился, и ещё добавил что-то склизкое про морду тракториста. Дочь вернулась с работы, прибежал внук. Иван Сергев докурил и отправился в хату. Ужинать не стал, прошёл сразу в свою комнатушку, поднял матрац, достал жестяную коробочку и долго пересчитывал её содержимое. Ночью Иван Сергев ворочался, вздыхал. Несколько раз выходил покурить, спотыкался, хлопал дверью. Утром, чуть свет, Ивана Сергева видели на остановке, откуда автобусы идут в райцентр…
Бабье лето выдалось таким, каким ему и полагается. Было всё: и кленовое золото на взлобке за оврагом, и паутинки в лицо, и запах грибов в пёстром лесу. Народ сносил в погреба картошку, палил ботву – тянуло горьковатым дымком.
На закате кум выполз на лавочку, закурил, задумался. Бог его знает, отчего. Так уж само получается – если погожая осень, то вечерами обязательно думается.
Солнце незаметно село. За оврагом, под гаснущими облаками почернел лес. По просёлочной дороге, что тянется к селу из леса, запрыгал огонёк. Вот огонёк спускается в балку – исчезает. Снова выныривает, дрожит. Потом огонёк провалился в овраг, а когда вылез, кум услыхал трактор. Спустя пять минут ржавый раздолбанный МТЗ въехал в улицу, прокоптил мимо кума, дохнул в лицо теплом и солярой, звонко протряс развинченным четырёхкорпусным плугом, встал возле двора Ивана Сергева, уронил плуг и заглох. Дверей нет, морда набекрень, крылья и стёкла отсутствуют. В сумерках куму показалось, что подобную технику он уже видал, это когда внуки гостили, показывали ему боевик про апокалипсис и восстание машин. Из кабины высунулась нога, стала нащупывать подножку. Не нашла подножки и убралась. Взамен ноги из кабины показался зад Ивана Сергева и следом – всё та же нога потянулась нащупывать себе опору. Кум подошёл, пособил спуститься, кивнул на сельхозтехнику:
– Это чево?
– Чево-чево! Будто не видишь? – Иван Сергев сиял.
– Твоё что ли… это?
– Моё.
– Купил?
– Ммм… Понимаешь… По дешёвке, грех было отказаться.
– Грех, говоришь, отказаться? Да уж… А я всё думаю, как эта марка называется… А это – грех! – кум ткнул пальцем в трактор марки «Грех» и расхохотался. Единственный подбитый глаз – фара – примотан проволокой, вместо подножки к раме приварена арматурина, под двигателем по земле растекается масляная лужа, тонкая струйка масла из трещины в шланге орошает отполированные до сияния отвалы и полусъеденные лемеха. Кум засомневался:
– Ну, и что с этим делать? Он же… – кум не договорил. Раздался хлюп, и на пожухлую траву из радиатора пролился кипяток.
– Ладно, представим, что в порядок ты это приведёшь. Но объясни мне: зачем? От скуки?
– Эээ, бестолковый! Я ж для вас всех стараюсь!
– В смысле?
– Ну, охота тебе твои сорок соток лопатить, а? А тут – р-раз, и всё!
– Ага. Ты его сперва заведи.
– Щас! – Иван Сергев достал с пола кабины тросик, намотал на пускач, напружинился, рванул. Пускач чихнул, трос вырвался, ожёг трактористу руку и засвистел на крышу дома. Иван Сергев собрался за ним лезть, но только тут обнаружил, что на дворе совсем стемнело. Приобретая, богатея и заботясь, он не заметил, как прошёл короткий день позднего сентября.
Кум бросил ему: «Ну-ну», – и пошёл домой.
Скоро проснулась луна. Она выглянула из-за разрушенной силосной башни, осмотрелась, медленно встала и засияла.
Кум бродил дома по комнате, маячил, выглядывал из-за шторы. В лунном сиянии старый МТЗ возле соседского двора казался мастодонтом. Он подозвал свою старуху взглянуть в окно:
– Гляди, чего наш Куркуль учудил.
Старуха увидала мастодонта, облитого зеленоватым лунным светом:
– Это чего, никак трахтор?
– Ага. Куркуль говорит, что пахать на ём будет. Хех!
– Ну и молодец он. Это ты, обормот, всё чего-то шоркаешься, шоркаешься… И чего шоркаешься, дери тебя? А Куркуль всегда свою копейку возьмёт.
– Эт как? По три червонца-то? Ну да, много он возьмёт.
– Много не много, а ты прикинь: у тебя, дурака, по три червонца, в Кривом по три червонца, на Ершовке, опять же… Охо-хо…
– Эк, ты, мать честная! – кум вдруг озадачился, неприятно удивился. Старухина математика тлеющим угольком свалилась за пазуху, прямо в душу упала. Ох…
Когда включил новости, так и не углядел, что же там в Сирии, решили бомбить или как. Что-то жаркое припекает рёбра изнутри.
Старуха погремела на кухне, позвенела посудой и отправилась спать…
Огни на улице погасли. За оврагом выбрехала свою заботу последняя бессонная дворняга и село стихло.
Луна медленно плывёт на запад. Над кумовым лежаком потукивают ходики – тик-так, тик-так, тик-так. Кум ворочается, скрутил, ёрзая, жгутом свою заплатанную простыню. Вздыхает:
– Эт сколько ж Куркуль загребёт? Ты подумай! В Кривом, на Ершовке… А ещё ведь наша улица есть, улица Ленина, опять же. Ещё и за Маминым оврагом огороды имеются. Эк, ты, мать честная! Охо-хо…
Всю ночь кум выходил на крыльцо, курил, мозговал. Хлопал дверью, скрипел половицами – будил старуху и та ворчала. Позвонил свату, поделился. Сонный сват выслушал его молча и послал. А тлеющий уголёк в душе разгорался в большой всепожирающий пожар, и с этим пожаром надо было непременно что-то делать.
Когда проорали третьи петухи и за окошком побелело, он таки выдумал, как объегорить Куркуля.
Мешкать было нельзя. Вот-вот совсем рассветёт, Иван Сергев выйдет к своему мастодонту, примется дёргать пускач. Наверняка у него и масло имеется – заправит свой металлолом. Чего доброго этот хлам и правда заведётся. И тогда…
– Эк, ты, мать честная! Не дай Бог!
Кум натянул штаны, влез в галоши и решительно шагнул с крыльца. Просунулся в сарай, долго там гремел – искал в сумерках потребный инструмент.
– Мешкать нельзя! Нельзя мешкать!
Наконец он обрёл то, что искал…
С лопатой кум вышел на огород, поплевал на руки и вогнал её в борозду.
– Сорок соток по три червонца? На-ка! Хрен тебе мои денежки! Куркуль…
Солнце поднялось, позолотило окрестности.
Ладони горели, отнималась нога, а край огорода ни вот настолечко не приближался. Кум потел, скрипел жёлтыми зубами, налегал на лопату:
– Этот жук придёт наниматься, а я ему – кровопийце – шиш!
Где-то мычала корова, звенела колодезная цепь. Новое осеннее утро разливалось по миру. Костёр в душе затухал, жар унимался…
А на Ершовке в это время, матерясь и охая, налегал на лопату сват.
