В доме-музее Михаила Пришвина в Дунино внимание посетителей привлекают два огромных – почти в человеческий рост – железных ящика. “Нет, не гробы”, – торопятся предупредить вопросы экскурсоводы. Хотя в этих тяжелых коробах могла быть похоронена целая эпоха – дневники писателя, которые он вел с 1905-го до своих последних дней 1954 года.
В своих дневниках Пришвин запечатлел ход истории без попытки кого-то обелить или оправдать.
“За каждую строчку моего дневника – десять лет расстрела”, – писал Пришвин. И ни на год не преувеличивал. Ведь более объективного и глубокого осмысления того, как лихорадило Россию в первой половине ХХ века, найти трудно. Дневники созданы человеком, перед которым история не проносилась, а замедляла ход, чтобы он успел все разглядеть и зафиксировать.
Пришвин сидел в тюрьме за распространение революционной литературы, работал военкором на Первой мировой, в 1917-м на его глазах происходили революции, которые он, уже отошедший от политики, не понимал, потом он был свидетелем изгнания помещиков из деревень и раскулачивания крестьян, наблюдал, как новые власти устраивали гонения на священников, наконец, Пришвину удалось побывать на стройках века – Беломорканале, объездить Дальний Восток и русский Север и одним из первых почувствовать долгожданную “оттепель”.
Все это методично и скрупулезно запечатлено в дневниках – без самолюбования, без эсхатологических настроений, без попытки кого-то в чем-то обвинить или оправдать, чем страдали многие его современники. А некоторые оценки и мысли Пришвина остры и даже сегодня кажутся невероятно смелыми. Ленина, например, он называет “убивцем”, “голым вором”, большевизм – “отхожим местом самодержавия и революции”, народ – “разъяренным быком”, который по-чеховски рубит свои вишневые сады и деревянные кресты.
А на попытку уничтожить церковь писатель откликается фразой: “Вот времена-то настали: раньше попы чертей судили. А нынче черти судят попов”.
Если бы когда-нибудь завели уголовное дело против большевизма, то дневники Пришвина легли бы в основу обвинения. Например, он ярко, в деталях и диалогах описывает, как срывали колокола с самой высокой колокольни России в Троице-Сергиевой лавре. Или рассказывает, во что пролетарии превратили могилы философов Василия Розанова и Константина Леонтьева – по этим записям в девяностые и восстановили место захоронения этих талантливых и тоже не до конца еще открытых нашему читателю мыслителей.
Но нельзя сказать, что Пришвин был противником большевизма. Он вообще не был ни за “красных”, ни за “белых”, никого никогда по политической расцветке не делил. Пришвин – это про другое. “Он пишет:
“Мне говорят, что коммунисты идут за Антихристом, а церковные люди за Христом, а я вижу коммунистов, которые идут за Христом, и церковных людей, которые идут за Антихристом”.
И не боялся этих вопросов. Не боялся думать так, писать так, говорить так. “Свободный был”, – объясняет причину объективности пришвинских “Дневников” ведущий научный сотрудник Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля Яна Гришина.
Михаил Пришвин, конечно, рассчитывал, что когда-нибудь его “кладовая” мысли будет настолько же популярна, как и его “Кладовая солнца”. И тогда все узнают о нем не только как о певце лесов и ежиков, а как о большом и настоящем писателе. До последнего верила в это его супруга Валерия Дмитриевна, овдовев, она двадцать лет расшифровывала гигантский труд своего мужа. Эта она, опасаясь обысков, приобрела те самые металлические ящики, надеясь, что в случае чего успеет запаять весь архив и закопать его в землю.
Но и вдова не дождалась свободных времен. Лишь когда был отменен закон о цензуре в 1990 году, хранители дома-музея Михаила Пришвина взялись за сверку расшифровок и издание рукописей писателя. Здесь “Дневники” ждали новые испытания, на преодоление которых ушло еще без малого 26 лет.
— Самое тяжелое в нашей работе было осмыслить этот дневник, – рассказывает Яна Гришина, – нам совершенно не на что было опереться, если о Пушкине, Гоголе, Толстом написано тысячи книг и статей, то о Пришвине вообще никто ничего не писал, и “Дневники” никто никогда не читал. А потом начались проблемы с финансированием и с издательствами – была целая эпопея, они то закрывались, то отказывались…
Самые длинные дневники русской литературы уместились аж в 18 томов. Еще годы уйдут теперь, чтобы пришвиновские записи были прочитаны и осмыслены читателями. Зато больше не нужны железные ящики – они отныне музейные экспонаты.
